Откуда только берется такая веселость? Великая вера в помощь Всевышнего. Чему научило это Боруха.
Книги по морали оказали на Боруха столь сильное воздействие, что он не понимал теперь, как он мог до этого обходиться без них. Он все время не переставал сравнивать теперешние свои чувства со своим отношением к людям и к их нуждам и переживаниям в прошлом. Он занимался самоанализом. Особенно Борух останавливался в своих мыслях на одном событии, из которого он хотел теперь вывести совсем другое нравоучение, чем то, которое он вывел в то время, когда это случилось.
А произошло это событие тогда, когда Борух был в Добромысле во второй раз. Это было накануне праздника Песах, когда все евреи очень заняты приготовлениями к святому празднику. В Добромысле проживал еврей по имени р. Авраам-Биньямин. Он был грамотным человеком и жил трудом своих рук. Его специальностью была очистка и сортировка шерсти-сырца. Это тяжелая работа, от которой нельзя разбогатеть. Но р Авраам-Биньямин никогда не искал богатства. Он довольствовался малым и был рад тому, что мог зарабатывать на хлеб для своей семьи. А семья у р. Авраам-Биньямина была весьма большая. Во-первых, у него было семеро детей. Затем он содержал отца и мать, а также родителей жены — людей пожилых и беспомощных. Когда приходится кормить столько ртов, то само собой понятно, что на жизнь еле хватает.
Несмотря на тяжелое материальное положение, в котором находился р. Авраам-Биньямин, с трудом добывавший свой кусок хлеба, он все же не привлек к работе старшего сынишку, пятнадцатилетнего парня, а послал его в йешиву изучать Тору. Остальных детей он также посылал к учителям. Всю тяжесть материального обеспечения своей большой семьи взвалил р. Авраам-Биньямин на одного себя.
И все же носивший такую тяжелую ношу бедняк р. Авраам-Биньямин раздавал много денег на благотворительные цели. Его дом был всегда открыт для бедного люда, находившего там всегда ночлег и еду.
Во всем Добромысле знали о бедности и одновременно добросердечности р. Авраач-Биньямина. Он никогда не прибегал к чужой помощи. Даже денег взаймы он ни у кого не просил. Если ему иногда не хватало денег, он закладывал последнее, что было в доме. Так что в Добромысле знали уже, что р. Авраам-Биньямин успел уже заложить и продать последние подушки из-под головы. Он продал также субботние подсвечники, и теперь жена его зажигала субботние свечи в подсвечнике, который старший сын вылепил из глины. Жена р. Авраам-Биньямина и все остальные члены семьи не могли наглядеться на этот глиняный подсвечник, на этот шедевр.
Все знали, что главной заботой р Авраам-Биньямина было кормить своих родителей и родителей жены, и уже затем только жену и детей. Сам же он был всегда на последнем счете Он не садился за стол, пока не насытит всех остальных.
Несмотря на такую бедность и на тяжелую жизнь вообще, был р. Авраам-Биньямин всегда весел, добродушен и в хорошем настроении. Когда его спрашивали, как он поживает и каковы его дела, он отвечал: «О чем тут тужить? Мой паренек Шломо учится в йешиве; Давид-Арье и Хаим-Элияу — в хедере, а малыши учатся понемногу голодать...»
Р. Авраам-Биньямин обычно выражался так с поразительным весельем и добродушием, не выказывая при этом ни капли горечи. И добавлял, показывая, что есть у него на кого полагаться: «У нас великий Б-же на небесах. Уж Он позаботится обо мне, о моих домочадцах и обо всем Израиле».
Р. Авраам-Биньямин часто подшучивал над самим собой. Он говорил, что он очень строго соблюдает закон о «после-праздничных днях» в части поста по понедельникам и четвергам. Это значило, что помимо понедельника и четверга ему приходилось еще поститься по вторникам и пятницам...
И все же все в Добромысле знали, что если есть веселый дом в местечке, то это хибарка р. Авраам-Биньямина. Только проходя мимо этой хибарки в пятницу вечером, можно было получить представление о том, что такое истинная субботняя радость. Домишко, в котором жил р. Авраам-Биньямин, находился частично — до окон — в земле. Стены подпирались бревнами, иначе они бы распались. И все же стекла в окнах блестели чистотой. Внутри стены были побелены. Стол был накрыт белой скатертью, и три восковые свечи гордо и весело горели в глиняном подсвечнике. Оба старика и обе старушки, родители хозяев дома, сидели во главе стола, а вокруг них размещались сам р. Авраам-Биньямин, его жена и дети. На столе стояла большая миска с теплой водой вместо традиционного супа. Всем сидящим за столом было роздано по куску хлеба. Ели хлеб и запивали теплой водичкой и при этом с жаром распевали субботние застольные песни, как будто к столу были поданы лучшие праздничные блюда.
Однажды в полдень, когда Борух находился один в синагоге, он услышал вдруг шум и суету. В синагогу ввалились люди. Два-три здоровенных парня внесли полуживого человека с сильно окровавленным лицом. Люди кричали и плакали. Этим окровавленным человеком был не кто иной, как р. Авраам-Биньямин.
Что же случилось? Оказалось, как узнал потом Борух, что р. Авраам-Биньямин отправился в Бабинович, местечко недалеко от Добромысля. Проезжие евреи нашли р. Авраам-Биньямина в нескольких верстах от Добромысля окровавленного и разбитого под деревом. Никто в точности не знал, что именно произошло. Р. Аврам-Биньямин был так изувечен, что от него ничего нельзя было добиться. Его тут же привезли обратно в Добромысль, и так как синагога находилась намного ближе его дома, внесли его сюда.
Сразу же сбежалось все местечко. Шум и крики усилились. Пришел местный лекарь и начал исследовать разбитого р. Авраам-Биньямина. Он еще жил. Но лекарь не был уверен, что он долго протянет. Начали тут же читать Псалмы за здоровье больного. Борух также присоединился к молящимся. Но, как помнилось Боруху, сердцем он тут не участвовал. Что-то не чувствовал он той большой боли, какую выразили здесь другие люди. Он рассматривал себя как бы принадлежащим к другому миру, — к миру, в котором он находился один, обособленный и отдаленный от всех других людей.
Теперь мог Борух понять и оценить большой свой недостаток того времени. Ему следовало глубже чувствовать горе и боль такого большого несчастья. Это должно было потрясти его всего. Это должно было больше затронуть его сердце. Он не должен был ждать, пока вопль в синагоге станет невыносимым и его позовут читать Псалмы со всеми. Борух смог теперь уже понять, что он должен был сам прочувствовать страдания другого еврея в несчастья. Боль одного еврея должна быть болью другого еврея.
Борух вспомнил сейчас все, что случилось тогда с р. Авраам-Биньямином. Двое суток пролежал больной, борясь со смертью. Душераздирающей была сцена появления в синагоге семьи р. Авраам-Биньямина, разбитого и умирающего их единственного кормильца. Пришли его родители, родители жены, жена и дети. Они окружили больного, и вопль в синагоге был страшен.
Было предложено доставить умирающего р. Авраам-Биньямина в его дом. Но лекарь, испытавший на нем все средства, стараясь помочь ему, сказал, что больного лучше не тревожить. Другие люди считали вообще, что уже одно то, что больной находится внутри синагоги, в святом месте, послужит для больного лучшим средством выздороветь. А пока что, народ не переставал читать Псалмы за здоровье р. Авраам-Биньямина. В синагоге уже не было Боруху покоя. Все были озабочены состоянием больного, почти не проявляющего признаков жизни.
Борух ходил, как в воду опущенный. Он не принимал участия в страданиях, которым сочувствовали другие евреи. Но он также не мог вернуться к своему углу и сосредоточиться на изучаемом. Слишком шумно было в синагоге.
После того, как р. Авраам-Биньямин пролежал пару суток в состоянии предсмертной агонии, он вдруг открыл глаза и стал дышать свободнее. Он попросил воды напиться. Стало ясно, что р. Авраам-Биньямин избежал смерти и теперь пойдет на поправку.
Эта новость быстро распространилась в местечке. В синагогу вновь сбежались люди. Радость была большой и всеобщей. Чувствовали, что здесь как бы произошло чудо. А радость семьи и не описать.
Лекарь говорил, что помогли больному его средства, но люди все же считали, что спасли р. Авраам-Биньямина непрестанные молитвы за его здоровье. Теперь уже можно было отвести его из синагоги домой.
Через несколько дней р. Р. Авраам-Биньямин мог уже сидеть за столом и вместе со своими домочадцами справлять праздник с обычной или, пожалуй, еще большей радостью, которая всегда чувствовалась в его доме. Радость выздоровления р. Авраам-Биньямина разделяли все жители Добромысля. Все были счастливы тем, что этот милый еврей спасся от смерти.
Борух, который раньше не чувствовал в полной мере глубокого горя при виде умирающего р. Авраам-Биньямина, не был теперь полон радости при виде выздоравливающего р. Авраам-Биньямина. Он вообще не участвовал в жизни евреев Добромысля или евреев других городов и местечек. Он был обособлен от всех. У него был свой собственный, особый мир. Так было и раньше. Теперь же было по-иному. Борух знал уже, что он вступил в новый, более чувствительный мир. Теперь он уже чувствовал не только головой, не только постигал умом, но чувствовал и сердцем и душой. Начал проявлять себя «человек», который внутри его. Чувство стало обогащаться разумом и мыслью. Только сейчас Борух почувствовал, что он стал цельным, собранным человеком. Книги по морали вывели его на новый путь.
