Добромысльский раввин и его зять. Траур двух общин. Появление новоприбывшего в местечке.
Через пять лет после своей женитьбы р. Звулун-Мордехай овдовел; ему было тогда всего 19 лет. Детей у него не было. Все эти годы р. Звулун-Мордехай чуждался людей.
В это же время умер также его дедушка в возрасте 65 лет, пробыв на посту рош-йешива в Минске пять лет. Р. Звулун-Мордехай недолго был вдовцом. Его тесть, который был его дядей, добромысльский раввин р. Гавриэль, женил его на второй своей дочери. Вторая жена родила сына, которого назвали по имени прадедушки Зхарья-Йерухамом.
Р. Звулун-Мордехай, который ни с кем не разговаривал и всегда чувствовал себя приниженным и павшим духом, передал воспитание своего сына в руки тестя. Мальчик рос здоровым и красивым. Его способности также были отличными. Он был полной противоположностью своего отца также и в том, что он был всегда весел и жизнерадостен. Его дедушка очень любил его и отдавался ему целиком, в то время как его отец попросту не замечал его.
Р. Гавриэль часто проверял знания своего внука и сам занимался с ним помимо его учителей. Ко дню его бар-мицвы Зхарья-Йерухам был уже весьма ученым мальчиком и прочел довольно острый пилпул. Р. Гавриэлю он доставлял много радости. Но его огорчало, что отец внука, р. Звулун-Мордехай, отдалился от своего сына. Это очень огорчало и мальчика.
Когда Зхарья-Йерухаму было четырнадцать лет, он однажды в субботу вечером зашел в комнату отца и разрыдался. «Почему ты относишься ко мне не так, как все отцы к их детям?» — спрашивал он отца сквозь слезы.
Р. Звулун-Мордехай, по натуре человек мягкосердечный, был сильно растроган и сам расплакался. Вообще-то он очень любил сына. Он обнял Зхарья-Йерухама и начал его целовать и ласкать. Мальчик был в восторге. Тогда р. Звулун-Мордехай открыл сыну, что в его сердце укоренилась великая печаль с самого детства — печаль, которая отдаляет его от людей.
С тех пор стал р. Звулун-Мордехай более доступным и дружественным. Он уделял своему сыну больше внимания и начал даже понемногу разговаривать со своим тестем.
Когда Зхарья-Йерухаму исполнилось девятнадцать лет, он стал зятем гаона р. Тувья-Ашера из Бабиновича и в течение года находился на его иждивении. Его дедушка и отец очень скучали по нем, поэтому они вызвали его с женой к себе в Добромысль, где у молодоженов родилась дочь. Не прошло трех лет, и Зхарья-Йерухам заболел. Проболев полгода, он умер.
Его преждевременная смерть особенно страшно поразила его дедушку р. Гавриэля, который, несмотря на свои 68 лет был еще силен и выглядел как пятидесятилетний человек. После смерти внука добрмысльский раввин вдруг сильно постарел и стал согбенным стариком. Ему стало трудно встречаться с людьми. А. р. Звулун-Мордехай вновь отдалился от людей.
Траур по Зхарье-Йерухаму справляли оба — и дедушка и отец. Они делили между собою молитвы за амвоном и оба читали кадиш по покойному.
Вся община сочувствовала горю семьи покойного. Особенно запомнился жителям Добромысля первый йорцайт по Зхарье-Йерухаму. Этот йорцайт пришелся на один из девяти дней годового общественного траура. Как обычно, в эти дни справляют повсюду траур вообще. Синагоги были полны молящихся и читались соответствующие молитвы.
В эти самые общенародные траурные дни справили йорцайт по Зхарье-Йерухаму очень впечатляющим образом. Ко дню йорцайта прибыли в Добромысль из Бабиновича тесть покойного и многие жители Бабиновича. Вечернюю молитву читал перед амвоном дедушка р. Гавриэль, а тесть и отец покойного читали кадиш. Все молящиеся горько плакали. Читала кадиш также маленькая дочка покойного. Большое впечатление на молящихся произвело то, что во время чтения кадиш малютка упала в обморок.
Всю ночь провели справляющие йорцайт по покойному его родные и с ними несколько десятков человек в изучении Торы. Назавтра шли они во главе с р. Гавриэлем на кладбище и читали молитвы на могиле покойного, после чего там был установлен памятник.
Сразу после этого р. Гавриэль настолько ослабел, что попросил своего зятя р. Звулун-Мордехая занять его место раввина, но тот отказался. Тогда р. Гавриэль назначил своего ученика р. Давид-Моше на пост даяна. Через три года умер р. Гавриэль, оставив завещание, в котором он наказал своему зятю занять его место. Р. Звулун-Мордехаю не осталось выбора. Но он пожелал, чтобы р. Давид-Моше продолжал исполнять должность религиозного судьи.
Таким образом, религиозный судья фактически занимался всеми городскими делами, касающимися раввината, в то время как раввин р. Звулун-Мордехай занимался изучением Торы и молитвами в уединении. Однако время от времени ему приходилось произносить проповеди и читать научные доклады.
К тому времени в Добромысле появилась новая примечательная личность, которая в дальнейшем играла важную роль в жизни местной общины. Это был р. Хаим-Шимон, которого печник р. Йосеф избрал в мужья своей внучке-сиротке.
Р. Йосеф, обеспечивший всех жителей Добромысля печами, занимался в основном огородничеством и сельским хозяйством вообще, отдавая все свободное время изучению Торы. Он уже поженил всех своих детей. Самый младший его сын умер, оставив после себя сиротку, для которой р. Йосеф специально ездил в Минск, чтобы выбрать ей жениха. Этим женихом оказался упомянутый Хаим-Шимон, парень из Лиозно, отличившийся в йешиве и еще больше своими делами на своей родине, где он получил за это прозвище «парень-хват».
Хаим-Шимон принадлежал к очень почтенной семье. Отец его был талмудистом и одним из главных руководителей общины. Мать его была большой благотворительницей.
С самого своего детства был Хаим-Шимон на все руки мастер, полон энергии и духа предприимчивости. Одновременно он отличался и в учебе. Уже одно то, что он был одним из лучших учеников меламеда р. Гедалья-Залмана придало ему особое значение, ибо Гедалья-Залман славился тем, что не брал к себе в класс учеников, не сведущих хотя бы во всех трех трактатах Талмуда, известных под общим названием «Бавы», и к тому же хорошего поведения, набожных и прилежных.
Р. Гедалья-Залман вообще-то отличался от обычных меламедов. У него никогда не было ремня (для наказания) в руках. Он никогда не горячился и от него не слышали буквально ни одного громкого слова. То же самое он требовал от своих учеников. Услышав от кого-либо слишком громко произнесенное слово, он говорил, что в нем животное чувство взяло верх над человеческим.
Ученики этого меламеда очень его любили. Самым тяжелым для них наказанием было, если он отворачивал свое лицо от провинившегося ученика.
Хаим-Шимон обладал всеми хорошими наклонностями, усвоенными им от своего учителя. Но он выработал в себе и свой собственный путь в жизни и обладал также собственной волей. С самой ранней молодости он интересовался общественными делами и всегда хотел знать все, что происходит в общине.
Понятно, что если евреям Лиозно приходилось терпеть от одного из помещиков, внука генерала Шереметьева, завоевавшего Витебск для России, то это, по мнению Хаим-Шимона, касалось и его, и он должен был знать все, что здесь происходит. Особенно относится это к тому случаю, когда этот помещик, по имени Николаев, начал возводить напраслину на евреев при помощи некоего Козицкого, который был еще большим антисемитом, чем сам Николаев.
В середине месяца Шват, в 5497 году (1737 г.) в одной деревне недалеко от Лиозно пропал русский мальчик. Юдофоб Николаев и его друг Козицкий использовали этот случай для возведения на евреев вину в краже ребенка, чтобы зарезать его и применить его кровь в праздник Песах.
Евреи Лиозно испугались. Руководители общины собрались, чтобы держать совет, что делать. Молодому Хаим-Шимону, давно уже обдумывавшему разные способы, как бы спасти евреев от этого кровавого навета, очень хотелось попасть на это собрание, чтобы послушать, что будут говорить там руководители общины. Но он хорошо знал, что на собрание его не пустят. Тогда он прокрался в совещательную комнату и спрятался там за печью.
Собрание тянулось часами. Были предложены различные советы и способы. Настроение на собрании было подавленное. Некоторые говорили, что следует пытаться подкупить Николаева взяткой. Другие предлагали «подмазать» правительственных чиновников. Но боялись градоначальника, которого, как знали, подкупить нельзя. В то же время знали, что он очень недолюбливает евреев. Знали уже, что на этой неделе выступит Николаев перед этим чиновником и другими членами городского управления с «доказательствами» виновности евреев в смерти исчезнувшего ребенка.
Это известие нагнало страх на собравшихся членов правления общины. Было решено, во-первых, объявить всеобщий пост, а затем искать средства, как бы избежать надвигающегося несчастья. Сидя в своем укрытии, решил Хаим-Шимон про себя сделать что-нибудь на собственный свой страх и риск.
Первое, что сделал Хаим-Шимон, — он начал дружить с одним из писарей городской канцелярии. От него он узнал, что Николаев должен выступить перед городскими властями в будущую пятницу, вечером. Это время было выбрано потому, что в этот вечер евреи сидят по домам, а Николаеву не хотелось, чтобы кто-либо из евреев знал заранее о том, что он готовит против них.
Хаим-Шимон узнал также, что помимо градоначальника будут слушать доклад Николаева еще четыре чиновника. Один из этих четырех чиновников, кажется, симпатизировал евреям; другой был юдофобом, а остальные два чиновника не симпатизировали евреям, но и не относились к ним враждебно. В ту пятницу бушевала весь день и вечером вьюга. Вечером вьюга еще усилилась. Когда дома покончили с субботним ужином встал вдруг Хаим-Шимон из-за стола и объявил, что он пойдет к своему другу, с которым он должен о чем-то переговорить. Вьюга его не удерживала. Он также заявил родителям, что, возможно, он эту ночь переночует у своего друга.
Его родители приняли это за чистую монету. Им и в голову не пришло, что у Хаим-Шимона имеется какое-то задание, которое он должен выполнить.
Несмотря на вьюгу, пошел Хаим-Шимон в тог вечер твердыми шагами и решительно в канцелярию, но он там не застал своего знакомого писаря. Сторож у дверей не впустил его. Все убеждения Хаим-Шимона, настаивавшего на том, что он должен передать собравшимся что-то очень важное, не помогли. Сторож схватил его за шиворот и вышвырнул на улицу.
Но Хаим-Шимон не отчаялся. Увидев пару освещенных окон, он подошел к одному из них, и заглянув внутрь, увидел, что это и есть та комната, в которой собрались, чтобы выслушать юдофоба Николаева. Тогда он придумал следующее. Он начал просить жалобным голосом и умолять впустить его в дом, потому что он, мол, погибает от стужи. Его жалобный голос был услышан. Собравшиеся переглянулись. Градоначальник позвал сторожа и велел ему ввести того, кто так жалобно умолял об этом за окном.
Через минуту стоял Хаим-Шимон перед собравшимися правителями Лиозно. Паренек с хорошей внешностью и глазами, выражавшими твердость и решительность, сразу же произвел хорошее впечатление на гоев. Только Николаев и Козицкий смотрели на него враждебно. Они не могли простить еврейскому пареньку то, что он ворвался в канцелярию именно в тот момент, когда они собирались возвести свою напраслину на евреев.
— Вот еще доказательство еврейского нахальства, — воскликнул Николаев, не будучи в силах удержать свою ярость.
Хаим-Шимон не ответил. Он только посмотрел на Николаева уничтожающим взглядом, пронзившим антисемита как бы острым кинжалом, и тот опустил глаза. Между тем, сидевший тут же ксендз нашел нужным сказать доброе слово о евреях вообще и об этом пареньке в частности. Он сделал это с умыслом, желая хитростью завлечь еврейскую душу в лоно христианства.
— В конце концов, — сказал он как бы в ответ на выпады Николаева, — не следует так набрасываться на евреев. Не следует оскорблять евреев, — они остроумны и умны. Они очень легко могут перейти в нашу веру, и тогда они станут хорошими католиками.
Теперь представилась возможность Хаим-Шимону вставить свое слово.
— Главное, — сказал он, — - это то, что евреи любят правду. Когда они знают, что это действительно правда, они принимают эту правду как таковую от кого бы она ни исходила. Но они требуют, чтобы и другие стояли за правду и готовы были за эту правду жертвовать собой.
— Проклятый жид! — вскрикнул гневно Николаев, чувствуя уже, что появление здесь этого еврейского паренька имеет прямое отношение к его сатанинским планам взвалить на евреев вину за преступление, которое они на самом деле не совершили.
Градоначальник не обратил внимания на Николаева и обратился к Хаим-Шимону:
— Зачем ты явился сюда? — спросил он его весьма дружеским тоном, что значительно ободрило Хаим-Шимона.
— Я пришел сюда рассказать вам, заинтересованным установить истину, что я утром слышал слова, сказанные этим человеком — и указал пальцем на Козицкого — вот этому господину, — и указал на Николаева, — а также то, что господин Николаев ответил господину Козицкому.
Все приготовились внимательно слушать Хаим-Шимона и смотрели на него с большим удивлением. Еврейский паренек сразу же заявил, что с тех пор, как Николаев и Козицкий начали строить свои козни против евреев, он взял на себя труд следить за ними и прислушиваться ко всему, что они говорят между собою.
С большим любопытством все ожидали теперь его выступления.
