Начало хасидскою движения и как оно постепенно разрослось. Ремесленник-талмудист.
От р. Ицхак-Шаула услышал Борух впервые о р. Адаме Баал-Шеме, а затем и о р. Исраэле Баал-Шем-Тове, который в то время уже руководил хасидским движением. История, рассказанная ему р. Ицхак-Шаулом об его отце р. Нисане, была по существу историей хасидизма с момента его появления. Рассказанная со всей горячностью восторженным р. Ицхак-Шаулом, который сам представлял собою живой пример хасидской жизни и хасидского образа мышления, эта история произвела на молодого Боруха исключительно большое впечатление.
Поэтому глотал Борух каждое слово рассказов р. Ицхак-Шаула о знакомстве его отца с первыми хасидами-нистарами и о том, как они распространяли хасидизм среди еврейских народных масс.
Р. Нисан пробыл шесть месяцев в тайном хасидском кружке в Минске, где он познакомился с двумя примечательными личностями из среды тогдашних хасидов. Это были р. Мордехай из Дубровны и р. Ицхак из Монастырщины. Оба были знаменитыми раввинами в их городах. Они занимали эти посты по наследству от их отцов. Отцом р. Мордехая был гаон р. Хаим, а р. Ицхака — гаон р. Биньямин Сегал.
Оба эти гаона, ставшие хасидами-нистарами, странствовали из одного еврейского населенного пункта в другой и распространяли учение хасидизма, создавая всюду хасидские кружки. Эти кружки стали затем центрами, откуда хасидизм распространялся дальше. К этим двум нистарам пристал р. Нисан и странствовал с ними по городам и весям.
Странствуя таким образом, они прибыли в Горки, где они также обосновали хасидизм, хотя и не без труда. Р. Нисан остался в Горках, по-видимому, по настоянию обоих гаоним-нистарим, которые хотели, чтобы р. Нисан стал там руководителем хасидского кружка. Р. Нисан там же и женился на дочери одного почтенного обывателя, и через год после свадьбы у него родился сын Ицхак-Шаул. Десять лет занимался р. Нисан в Горках хасидской деятельностью. Часто являлись туда хасидские посланцы с указаниями о путях дальнейшего развития хасидского движения. Город Горки стал важным центром хасидизма. Число адептов этого учения росло, и влияние хасидов сильно чувствовалось во всей округе.
Хотя р. Нисан занимался учительством, он все же время от времени оставлял Горки и странствовал вместе с другими хасидами-нистарами. С течением времени руководство хасидским движением перешло от р. Адама Баал-Шема к р. Исраэлю Баал-Шем-Тову. В дальнейшем представилась р. Нисану возможность самому посетить Баал-Шем-Това.
Таким образом, р. Нисан прошел весь путь развития хасидизма с самого того времени, когда это движение возглавлял малоизвестный р. Адам-Баал-Шем, и вплоть до времен уже широко известного праведника р. Исраэль Баал-Шем-Това.
В ранних своих годах знал р. Ицхак-Шаул весьма мало о хасидизме. Видимо, отец не считал его достаточно зрелым для восприятия хасидского учения. Прежде всего отец хотел втолкнуть в него побольше Торы, а также воспитать в нем добрые начала. Он послал его в Минск учиться и связал его там с его старыми друзьями, по видимому, — тайными хасидами.
Р. Ицхак-Шаул многому от них научился, но о самом учении хасидизма он едва ли знал что-нибудь. Лишь только, когда он вернулся в Горки, начал отец знакомить его с этим учением и указал ему на разницу между системой р. Адама Баал-Шема и концепцией р. Исраэля Баал-Шем-Това. В Горках уже существовала «хасидская секта» и хасидское учение распространялось открыто.
Борух был в восторге от всего, что он услышал и узнал. Все было для него ново. Сам р. Ицхак-Шаул был для него новостью как в отношении образа восприятия им всего окружающего, так и в части его отношении к людям, особенно к простым людям из народа. У Боруха как раз и была хорошая возможность наблюдать различие в отношениях к простым людям со стороны р. Ицхак-Шаула и со стороны его обоих свояков, принадлежавших к известному типу молодых талмудистов.
Для Боруха особый интерес представлял подслушанный им спор между р. Ицхак-Шаулом и его свояком р. Моше-Лейбом. Этот последний рассказал как-то с немалым удивлением об увиденном им сейчас в синагоге. Два мальчика изучали Талмуд. Видно было, что они хорошо разбираются в материале и что у них хорошие способности; он заинтересовался ими и пожелал узнать, кто они такие, эти два хороших мальчика.
— Как же я был поражен, — заключил он, — когда мне сказали, что один из них — это сын шкуродера Звулун-Биньямина, а второй — столяра Исраэль-Шмуэля. Я подумал, что это как раз тот случай, о котором мудрецы говорят по поводу известного стиха «кто же получит чистое от нечистого», что этим имеется в виду наш патриарх Авраам, сын Тераха. Вот и у нас имеются такие нечистые люди, как Звулун-Биньямин и Исраэль-Шмуэль, от которых получились такие хорошие дети.
Р. Моше-Лейб выговорил все это со странным хладнокровием и спокойствием, как будто это было делом само собой понятным. Он не чувствовал явного противоречия в своих словах и их несостоятельности. Впервые увидел Борух, как вспылил р. Ицхак-Шаул, которого обуяла неописуемая ярость. Все его тело затряслось. Он вскрикнул прерывающимся голосом:
— Не греши словами твоими! Не унижай честных и по-настоящему хороших евреев. Этот самый Исраэль-Шмуэль, столяр, которого ты считаешь ничтожным человеком, на самом деле большой талмудист. Он скрывает свою ученость. Весьма мало людей знает об этом. Я сам тоже случайно об этом узнал. Но я могу засвидетельствовать, что он хорошо сведущ во всем томе «Ущербы», и в «Шулхан Арухе». Весь раздел «Ущербы» он знает наизусть; он знает каждый лист и каждую строчку в нем. Знаешь ли ты хотя бы одного из молодых ученых, находящихся на иждивении родителей жены, который подобно этому столяру знал бы наизусть весь том «Ущербы»? Знаешь ли ты, что этот Исраэль-Шмуэль заучивает все наизусть, стоя за своим рабочим верстаком? Что касается Звулун-Биньямина, для которого у тебя нет другого имени кроме «шкуродера» и о котором ты всегда отзываешься с таким презрением, так вот, должен ли я сказать тебе, что его праведное поведение и его скромность и непритязательность подобны таковым у истинного праведника?
Р. Ицхак-Шаул мог пространно говорить о том, как его оба свояка смотрят презрительно, сверху вниз, на простых людей, в то время как на самом деле долгом этих молодых талмудистов должно было быть поднять таких простых, чистосердечных людей на более высокую ступень развития.
При этом рассказал р. Ицхак-Шаул, как он обнаружил, что столяр Исраэль-Шмуэль — человек ученый. Недалеко от Добромысля жил помещик Зигисмунд Кивечиски, которому захотелось иметь сани особого типа, виденные им у другого помещика, Юзефа Шивеницкого, имение которого находилось недалеко от Любавичей. Эти сани были устроены так, что могли скользить по самому глубокому снегу. Помещики применяли такие сани на охоте в лесах. Они были более широкие и прочные, чем обычные сани.
Помещик Зигисмунд Кивечиски послал за кузнецом р. Элиэзер-Реувеном и его зятем р. Ицхак-Шаулом, а также за столяром Исраэль-Шмуэлем. В специальной карете он их послал в имение Юзефа Шивеницкого, чтобы они там посмотрели его сани и изготовили для него, Кивечиского, такие же. Р. Исраэль-Шмуэль подготовил столярные детали для этих саней, а р. Ицхак-Шаул и его тесть выполнили кузнечные работы. Пришлось им поэтому работать вместе в течение ряда недель. Р. Ицхак-Шаулу бросилось тогда в глаза, что за работой столяр все время подпевает. Когда р. Ицхак-Шаул прислушался к этому пению, он услышал, что столяр бормочет слова Торы. Оказалось, что из его рта вылетают один лист Талмуда за другим.
Тогда р. Ицхак-Шаул не отстал от Исраэль-Шмуэля, пока он не дознался, что столяр большой талмудист.
— И даже если бы он не был талмудистом, — продолжал р. Ицхак-Шаул, — то разве не является он честным евреем, заслуживающим полное уважение?
Борух прислушивался к этим словам и чувствовал, что у р. Ицхак-Шаула в груди стучится совсем новое сердце; что хасидизм, адептом которого он является, представляет собою поистине новый путь в служении Создателю.
Особо врезалось в памяти Боруха то, что он как-то видел и слышал в доме р. Элиэзер-Реувена. Огородник Эзра-Йеуда, живший по соседству с кузнецом, вошел в дом и передал местечковые новости. Кузнец заинтересовался ими, старшие же его зятья сразу же выказали недовольство. Эзра-Йеуда был в их глазах слишком простым человеком, чтобы стоило прислушиваться к его словам, особенно, когда это касалось общественных дел, и тем более, когда речь шла о раввине.
Старший зять не мог удержаться и воскликнул сердито:
— Не морочьте голову! Об огурцах и редьке у Вас больше понятия, чем об этих делах!
Эзра-Йеуда замолчал. Он растерялся, но вскоре пришел в себя и сказал:
— Если бы меня послали в хедер и в йешиву, как это сделали ваши родители с вами, и если бы у меня был такой тесть, как у вас, который брал бы меня на свое иждивение, как вас, я, возможно, был бы большим талмудистом, чем вы. К сожалению, я остался круглым сиротой к девяти годам. У меня было большое желание учиться, но я вынужден был зарабатывать свой хлеб. И с тех пор я всю жизнь веду отчаянную борьбу за свой кусок хлеба. Все же я хорошо сведущ в Пятикнижие и знаю наизусть Псалмы. А что знаете Вы? — и он с укором посмотрел на обоих старших зятьев кузнеца. — Сколько бы вы ни учили, вы знаете еще слишком мало. Я сам слышал от раввина в его проповеди, что не учеба главное, а дела.
Оба зятья сильно рассердились. Они посчитали наглостью со стороны простого огородника так разговаривать с ними. Они, конечно, отчитали бы его как следует, если бы не вмешался тесть. Он вышел с огородником из дома. Но тогда лишь разгорячился старший зять. Как это смел невежда так неуважительно разговаривать о талмудистах? Он считал, что следовало бы проучить этого наглеца.
Второй зять, р. Моше-Лейб, был с ним согласен. А. р. Ицхак-Шаул заступился за Эзра-Йеуду. Он вообще считал, что такой человек, как огородник, знающий Пятикнижие и Псалмы , не является невеждой, и, конечно же, к нему не может относиться правило об отношении невежды к мудрецу. При этом показал р. Ицхак-Шаул, что и он может вспылить, когда дело касается вопроса, сильно его затрагивающего. Борух видел здесь наглядно, как далеко расходятся оба пути, которыми идут зятья кузнеца.
Еще большее впечатление произвело на Боруха происшествие в добромысльской синагоге в день «Великой субботы». Традиционную проповедь, полагающуюся на эту субботу, произнес тогда р. Шломо, муж внучки раввина. После того, как престарелый раввин был вдруг парализован в канун «Великой субботы», он выразил желание, чтобы за него эту проповедь произнес р. Шломо.
Р. Шломо был сыном чесальщика шерсти р. Авраам-Биньямина, превратившегося из бедняка в богача. Р. Шломо был крупным талмудистом, но его в Добромысле недолюбливали за его чванство, — он всегда дулся и важничал. Даже, когда он говорил о весьма великих мудрецах, в том числе о таких великих комментаторах Талмуда, как РАШИ и Рабейну Там, он это делал так, как будто он был равный им, если не больше их. У них своя система, говорил он горделиво, а у меня собственная система.
Простые люди, слышавшие эти слова, были в восторге. Они приняли их за доказательство, что р. Шломо — великая личность. А люди ученые кипятились. Они не могли переносить такое поведение гордеца. Это привело к тому, что многие прихожане были недовольны тем, что проповедь в «Великую субботу» произнесет р. Шломо и особенно тем, что р. Шломо займет при этом место престарелого раввина, который уже свыше шестидесяти лет занимает пост раввина в Добромысле. Но никто не посмел и слова сказать против желания старого, больного раввина.
С самого того момента, как р. Шломо стал за пюпитром около Свитков Торы, народ почувствовал к нему неприязнь. Старый раввин в момент занятия места проповедника выказывал всегда свое смирение. Он целовал занавес и втихомолку произносил молитву, чтобы он не провинился в чем-либо во время произнесения проповеди перед народом. Проповедь он произносил Б-гобоязненно и с чувством большой ответственности.
Иначе держал себя за пюпитром р. Шломо. Уже один его взгляд выдавал в нем человека, не уважающего людей. Он велел старому служке — и презрительным тоном — подать ему талит и объявить, чтобы во время произнесения им проповеди никто не смел зевать, как это обычно делают невежды, когда они слышат непонятные им слова Торы.
Когда р. Шломо начал проповедь, которая, кстати, была весьма глубокого научного содержания, он тут же выказал свою горделивость. Он сравнил себя с великими древними талмудистами и посмел представить себя одним из тех, которые вправе иметь свое особое мнение, отличное от мнения этих древних мудрецов. Проповедь продолжалась два часа.
Хотя многим претила развязность р. Шломо, они все же не сказали ни слова.
Иначе повел себя р. Хаим-Шимон. Он начал бушевать и громко кричать, что р. Шломо унижает великих мудрецов. В синагоге поднялся шум. Р. Шломо изменился в лице. Он начал кричать с места, что следует объявить наглецу р. Хаим-Шимону анафему. Жители Добромысля во главе с даяном р. Моше вмешались и успокоили народ, не допустив, чтобы дело дошло до потасовки, но в Добромысле все клокотало.
Оба старшие зятья кузнеца были того мнения, что р. Хаим-Шимон проявил неслыханную наглость, выступив против р. Шломо. Р. Ицхак-Шаул, напротив, был согласен с р. Хаим-Шимоном и заметил, что у них в Горках отнеслись бы к такому гордецу, как р. Шломо, совсем по-иному. Его попросту завели бы в служебное помещение при синагоге и отпороли бы.
Р. Ицхак-Шаул рассказал также, что в Горках жил некогда молодой талмудист, который хвалился тем, что обладает записями лекций гаонов Вильны и Бреста. Однажды в субботу днем пришло все местечко слушать его проповедь, которая оказалась подобной проповеди р. Шломо. Его выслушали, а когда стемнело настолько, что трудно было узнавать друг друга, схватили его несколько молодых талмудистов, завели в боковую комнату и отлупили его.
Избитый проповедник проболел несколько дней, затем он пошел с жалобой к раввину. Но он не мог указать, кто это сделал, а отстегавшие его молчали. Тогда заявил раввин, что это было, по-видимому, наказанием свыше за то, что он неуважительно отозвался о великих мудрецах старых времен.
— Вот так следовало бы поступить и с р. Шломо, — заключил р. Ицхак-Шаул.
