В гостиной профессора Блоха собралось в этот вечер довольно много народу: 30 человек — 15 мужчин и 15 женщин. В этот жаркий, летний вечер никто из них не обращал внимания на жару. Они ждали. Профессор Блох пообещал им, как он сам выразился, «встречу с моим замечательным, старым другом» Леонардом Бернстайном.
В те дни, — а дело было в конце 60-х, — достаточно было только произнести это имя, и у любого знатока классической музыки замирало сердце. Популярность и слава Леонарда Бернстайна неудержимо росли. Он уже написал к тому времени свою знаменитую «Вестсайдскую историю», провел 939 концертов (больше, чем любой другой дирижер за всю историю классической музыки), представил 36 мировых премьер, получил почетное звание лауреата и был главным дирижером Нью-Йорского Филармонического Оркестра.
Но не все из собравшихся в этот вечер в гостиной профессора Блоха ждали знаменитого гостя с замиранием сердца. Двум молодым людям, одетым, — несмотря на жару, — в черные костюмы и черные шляпы, имя Леонард Бернстайн не говорило ровным счетом ничего. Их беспокоила одна-единственная мысль — если еще через 15 минут этот «замечательный, старый друг» не появится, зайдет солнце, и они упустят возможность исполнить заповедь о тфиллин с еще одним евреем.
]Звали молодых людей Шмуэль Шприцер и Шмуэль Лангсем. Каждому из них к тому времени только-только исполнилось 20. Они были студентами любавичской йешивы и посланниками так называемого «Еврейского Корпуса Мира». Этот Корпус был учрежден в 1950 г. Любавичским Ребе, рабби Менахем-Мендлом Шнеерсоном и занимался тем, что отправлял посланников, — по двое в каждый штат, — нести свет Торы и заповедей американским евреям, большинство из которых в погоне за счастьем почти полностью растворились в свободном американском обществе. Так Шмуэль Шприцер и его друг оказались на другом побережье Соединенных Штатов Америки, за много тысяч километров от Нью-Йорка и от Ребе, в Портланде (шт. Орегон), в доме профессора Блоха, музыковеда и композитора, который не так давно стал интересоваться еврейской музыкой...
Познакомившись с молодыми людьми, профессор, очарованный их рассказами о хасидских фарбренгенах, попросил их провести такой фарбренген у себя дома для своих еврейских коллег. Разумеется, профессор не мог не пригласить на это мероприятие своего друга — знаменитого Леонарда Бернстайна.
Летом в Орегоне солнце садится довольно поздно. Около 8-и молодые люди предложили мужчинам надеть тфиллин. Отказов не было. Трудно, однако, было не заметить, как все собравшиеся то и дело поглядывали на дверь.
В тот самый момент, когда Шмуэль Шприцер закончил объяснять гостям о том, как важно для еврея каждый будний день исполнять заповедь о тфиллин, и принялся извлекать тфиллин из темного бархатного мешочка, послышались шаги. В гостиной наступила полная тишина. Профессор поспешил к двери, и в дом вошел высокий, красивый человек.
«Я быстро посмотрел на часы, — рассказывал Шмуэль Шприцер, — и увидел, что до захода солнца осталось ровно 15 минут. Сидевшие в гостиной мужчины уже согласились надеть тфиллин, поэтому все свои мысли я сосредоточил на том, как уговорить исполнить эту заповедь только что вошедшего гостя».
«Шалом, — протянул Шмуэль вошедшему руку, — меня зовут Шмуэль Шприцер. А вы?..» Шмуэль сделал паузу. Новый гость слегка улыбнулся: «Леонард Бернстайн». «Очень приятно, господин Бернстайн, — ответил Шмуэль. — Мы бы хотели, чтобы вы сейчас исполнили заповедь о тфиллин. Дело в том, что до захода солнца осталось не так уж много времени. Я вам помогу». «Вы бы хотели?.. — удивленно посмотрел Леонард Бернстайн на нахального молодого человека. — Но хочу ли я?!»
«Тогда я сказал самому себе, — рассказывал Шмуэль, — что если еврей отказывается исполнить эту заповедь, надо сделать все возможное, чтобы он ее исполнил. Для этого, в первую очередь, нужно выяснить, какие у него в жизни интересы, и действовать согласно обстоятельствам».
Шмуэль вежливо поинтересовался, чем занимается господин Бернстайн. «Руковожу оркестром, — ответил тот, — и заодно пишу музыку. Вам что-то говорит это слово?..» Шмуэль, не обратив внимания на колкую шутку, ответил, что он очень любит музыку и даже поет сам. «Хасиды умеют петь? — удивленно вскинул брови Бернстайн. — Это любопытно. Может быть, споете что-нибудь?» Шмуэль повернулся к профессору Блоху. «Я не собираюсь петь здесь соло, — сказал он, — но, прошу прощения, господин профессор, вас не затруднит поставить одну из моих записей?»
«…Три недели мы с Хаимом находились в Портланде, — рассказывал Шмуэль Шприцер. — Мы не только беседовали с людьми, но также занимались распространением еврейских книг и прочих материлов, связанных с еврейской историей и культурой. Я всегда носил с собой записи своих любимых хасидских мелодий, чем, собственно, и очаровал профессора Блоха…»
Профессор с радостью согласился. Шмуэль быстро просмотрел свои записи и выбрал «Нигун Шамиля». Еще мальчиком он слышал историю о том, как записывали этот нигун. Музыкант, исполняющий партию скрипки, не был евреем. В те дни в Америке было не так уж много хороших еврейских музыкантов. Так вот, когда он играл эту мелодию, с ним стало происходить что-то удивительное. Он побледнел, на лбу выступили крупные капли пота. Пот заливал ему брови, лицо, даже руки. Глаза его были закрыты. Похоже, что он никогда в жизни не играл так, как играл сейчас. Как рассказывали, он потом признался, что, играя эту мелодию, чувствовал ее необычайную силу и мощь… Вот Шмуэль и решил: если уж нееврей настолько глубоко проникся этой музыкой, что тогда говорить о еврее, тем более — музыканте!
Пока Шмуэль Шприцер перебирал записи, Леонард Бернстайн беседовал с остальными гостями. «Вы знаете, — задумчиво произнес он, — будучи евреем, я ношу в своей душе очень много музыки». «Еврейской?» — спросил Шмуэль. «И еврейской тоже, — ответил Бернстайн. — У меня глубокие корни. И все они разные. Могу лишь надеяться, что из всего этого сложится что-то такое, что можно будет назвать универсальным…» «И все же, — помолчав несколько секунд, вздохнул Бернстайн, — хорошо было бы услышать, как кто-нибудь когда-нибудь начнет насвистывать что-то мое, только мое, хотя бы один раз…» «Что ж, господин Бернстайн, — заметил Шмуэль Шприцер, — вы пришли как раз вовремя». «Почему вы так думаете, рабби?» «Потому что каждый ваш вздох слышен на небесах, — ответил Шмуэль, — каждый вздох. Так когда-то сто лет назад на небесах были услышаны вздохи и стоны Шамиля». Бернстайн наморщил лоб: «Шамиль… Шамиль… Кто это?» «Вы сейчас это услышите, — улыбнулся Шмуэль, — думаю, у вас с ним много общего». «Он дирижер?» — спросил Бернстайн. «В какой-то степени,» — ответил Шмуэль, жестом попросил тишины и в гостиной негромко заиграла скрипка…
…Сто лет назад, с 1817 по 1864 годы, в дни правления царя Александра I, а затем — Николая I, русские войска развязали жестокую войну против Чечни и Дагестана, пытаясь подчинить их колонизаторской политике царя. Борьбой кавказских горцев, которые отчаянно дрались за свою свободу, руководил Шамиль. Видя, что силой противника покорить не удастся, русские командиры предложили горцам фальшивый мир. Им удалось выманить Шамиля якобы на переговоры, после чего его заковали в цепи и отправили в ссылку. Окруженному мрачной темнотой тюремного вагона и глядящему из зарешеченного окна в небо, Шамилю только и оставалось, что размышлять о былой свободе и оплакивать свое изгнание. Одна лишь мысль утешала его — когда-нибудь он обязательно вырвется отсюда, вернется к своему народу и снова обретет славу и величие…
…В 1958 г., во время праздника Симхас-Тора, Любавичский Ребе שליט"א Король Мошиах запел совершенно незнакомый нигун. Мелодия была трогательной и красивой. Закончив петь, Ребе рассказал историю о Шамиле и объяснил, что мысли о былом величии, стремление к свободе и надежда на скорое освобождение из тюрьмы, — все это отражает концепцию спуска души в наш физический мир. Спетый Ребе нигун получил название «Нигун Шамиля»…
«Я никогда еще не видел, чтобы так слушали музыку, — рассказывал Шмуэль Шприцер. — Бернстайн слился с мелодией в единое целое. Он жил ей. Казалось, что он превратился в этот миг в Шамиля. Он почти плакал…» Когда мелодия закончилась, Бернстайн открыл глаза и дважды повторил: «Я люблю эту мелодию! Я люблю эту мелодию!..» Он немного помолчал и затем снова заговорил: «Я чувствую, что неразрывно с ней связан. Я чувствую, но не могу это объяснить!..» «Я помогу вам объяснить, — сказал Шмуэль, — но для начала давайте все-таки закончим с тфиллин». «Подождите, — остановил его Бернстайн. — Я хочу знать одну вещь. У вас столько записей. Почему вы выбрали именно эту?» Раскручивая ремешки тфиллин, Шмуэль Шприцер пожал плечами и ответил: «Почему? Потому что я люблю ее. И я подумал, что вы тоже должны ее послушать». «Вы чувствуете музыку, — сказал Бернстайн. — Если вы пообещаете мне, что будете заниматься музыкой, я надену ваши тфиллин!..» «Согласен!» — улыбнулся Шмуэль…
«Почему я на это согласился? — рассказывал Шмуэль. — Я ни в коем случае не обманывал его. Ведь каждый любавичский хасид считает музыку частью своей жизни. Весело ему или грустно, он всегда поет!..»
И в этот летний вечер в доме профессора Блоха, в присутствии притихших от такого неожиданного поворота событий своих поклонников музыкант, дирижер, композитор с мировым именем Леонард Бернстайн впервые в своей жизни надел тфиллин.
Зашло солнце. Фарбренген продолжался. Шмуэль Шприцер и Шмуэль Лангсем рассказывали собравшимся о Б-ге, о Торе, о заповедях. Леонард Бернстайн внимательно слушал, иногда спорил, чаще задавал вопросы. Как продолжение затронутой темы, Шмуэль Шприцер подробно объяснил Леонарду Бернстайну глубокое значение услышанной им сегодня мелодии. Пребывая у Престола Славы, объяснял он, душа, святая и чистая по своей сути, ничего общего не имеет с грубой материальностью земного мира. Но такова воля Творца — душа, которая является «частицей Самого Б-га Свыше», обязана спуститься в этот мир, тем самым подвергаясь заключению и объединяясь с физическим телом на десятки лет. И хотя теперь душу окружают все соблазны и радости этого мира, которые были ей прежде не доступны, все же она чувствует себя в изгнании - вдали от родины, вдали от Всевышнего. Ради чего все это? Ради исполнения Б-жественной миссии, с которой душа обязана справиться, а именно — очистить и возвысить физическое тело посредством Торы и заповедей и наполнить физический мир Б-жественным светом. Когда душа справляется с порученным заданием, все временные боли и страдания, которые неизбежны в процессе спуска души и которыми наполнена ее жизнь в этом мире, не только оправдывают себя, но и блекнут в сравнении с великой наградой и вечным блаженством, которых душа удостаивается в Мире Грядущем…
Прошло около часа. Леонард Бернстайн, извинившись, поднялся и сказал, что должен идти. Прежде, чем покинуть дом профессора Блоха, дирижер повернулся к Шмуэлю Шприцеру. «Рабби, — сказал он, — я хотел бы встретиться в вами еще раз. Когда вернетесь в Нью-Йорк, обязательно приезжайте на Радио Сити». Шмуэль Шприцер поблагодарил Бернстайна за приглашение и пообещал приехать, хотя понятия не имел, что это за Радио Сити и где оно в Нью-Йорке находится…
Вернувшись через несколько недель в Нью-Йорк, Шмуэль, конечно же, принялся разыскивать Радио Сити. Он узнал, что это место находится в Манхеттене и чтобы туда попасть нужно купить билет. Но в тот вечер, когда он решился ехать, Шмуэль Шприцер понял, что на Радио Сити он не попадет. Билет на концерт Леонарда Бернстайна стоил двадцать долларов — а таких денег у студента йешивы не было и быть не могло…
Прошли годы. Однажды Леонард Бернстайн приехал в Бостон. Получилось так, что ему снова предложили надеть тфиллин. Это сделал любавичский раввин Хаим Симент. На этот раз Бернстайн не спорил. Раввин, помогая ему надевать тфиллин, улыбнулся и спросил: «Должно быть, впервые для вас, а?» «Нет, — печально вздохнув, ответил дирижер, — не впервые. Я уже делал это один раз, в Портланде». Голос его дрогнул и он повторил: «В Портланде… Один человек тогда помог мне найти мою мелодию». «Что вы имеете в виду?» — спросил раввин. «Это было десять лет назад, — ответил Бернстайн, — в доме моего самого близкого друга. Вы называете это фарбренгеном. Тогда я впервые услышал песню Шамиля». Раввин удивленно посмотрел на Бернстайна: «Нигун Шамиля?» «Вы называете это фарбренгеном, — продолжал Леонард Бернстайн, — я называю это иначе. Впрочем, это неважно. Тогда, рабби, я впервые в жизни надел эти тфиллин… Хотите знать, почему я это сделал?» Леонард Бернстайн помолчал несколько секунд и произнес: «В тот вечер я впервые в жизни услышал зов из глубин времен. Я услышал Шамиля. Я услышал себя. Я услышал собственную душу!..»
