«Я не хочу уезжать; я не могу жить без йешивы!»
«Мальчик мой, жизнь изменилась. Ты же видишь — коммунисты вот-вот закроют йешиву. Все, кто останутся в городе, будут арестованы. Ты должен немедленно уехать».
«А вы сами? — воскликнул Давид. — Вы-то куда уедете?»
«Я? Мальчик мой, я уже слишком стар, чтобы бежать, — ответил учитель. — А прятаться мне не пристало. Я встречу их здесь».
«Тогда позвольте и мне остаться с вами! — взмолился Давид. — Может быть, я смогу вам чем-нибудь помочь!»
Реб Лейзер покачал головой. Все последние часы он провел в разговорах со своими учениками, с каждым по отдельности, каждому советовал подумать о будущем и не раскрывать свои планы другим. И каждый ответил ему одними и теми же словами: лучше я останусь, пусть меня даже арестуют, лишь бы не покидать йешиву и жизнь в мире Торы.
Реб Лейзер прикоснулся к руке своего любимого ученика.
«Да благославит тебя Всевышний! Да хранит Он тебя! Я знаю, в другие времена ты прославил бы свою йешиву, и твои родители, благословенна их память, гордились бы тобой. Но сейчас ты должен уехать».
«Но куда мне ехать? И как? Вы ведь знаете — у меня нет ни денег, ни еды, ни одежды! И никаких родственников, у которых я мог бы остановиться!»
«Деньги, еда, одежда — все это наживное. Ты должен во всем полагаться на Всевышнего. Запомни: „Эйн од Милвадо“ — нет на свете ничего, кроме Него! Доверься Ему, и тебе не придется ни в чем нуждаться. А теперь, иди побыстрее тебе еще нужно успеть на киевский поезд. Вот, возьми...»
И рабби протянул Давиду листок бумаги.
«Доберешься до Киева — обратись по этому адресу. Это мои родственники, они тебе помогут».
«Но...»
«Никаких „но“, — прервал его реб Лейзер, украдкой стряхивая слезу. — Ступай!»
Давид Мандель в последний раз посмотрел на рабби, порывисто обнял его, как только сын может обнять любимого отца, отвернулся и быстрым шагом вышел из комнаты, на секунду задержавшись у шкафа, в котором хранились свитки Торы, чтобы в последний раз поцеловать его покрывало. Идя через класс, он ласково гладил пальцами опустевшие столы своего подпольного шула, который последние четыре года был для него и школой, и синагогой, и домом. Здесь он изучал священные книги, здесь спал на классных скамейках, здесь подметал полы. Разум говорил ему, что он должен немедленно покинуть это святое место, но сердце отказывалось с этим согласиться.
«Я вернусь, — поклялся он себе. — Я вернусь, как только это станет возможно».
Покинув тихое, прохладное помещение йешивы, Давид вышел на улицу. Какое-то время он стоял, словно оглушенный ярким солнечным светом, пытаясь совладать с бушевавшими в сердце противоречивыми чувствами.
Давиду Манделю было семнадцать лет. Но за эти семнадцать лет он успел прожить тысячу жизней. Его родители, бедные евреи из маленького местечка, расположенного неподалеку от городка Любны, подобно многим другим благочестивым евреям того времени, пожертвовали всем, что имели, чтобы дать сыну достойное еврейское образование. А когда стало очевидно, что они больше не могут ему помогать, они отправили его в Любны, к дяде. Давиду было всего восемь лет, когда он покинул родной дом.
Дядя был холостяком и относился к племяннику скорее как к взрослому человеку, чем как к ребенку. Если Давид играл, он объявлял его дурачком. Если он хотел спать, он называл его лентяем. Стоило ему развеселиться, он именовал его балбесом. Давид очень быстро усвоил, что беззаботное детство есть только у других детей — у него же нет прав на невинные проделки подростка, его удел — ответственность взрослого человека за свою судьбу.
Вскоре после того, как Давид покинул родной дом, произошло несчастье. Местный ксендз обвинил евреев в каком-то чудовищном преступлении. Так называемый справедливый и суровый суд народа не заставил себя ждать, и родители Давида стали жертвами этого «святого возмездия». В десять лет Давид оказался по-настоящему один.
Когда ему исполнилось двенадцать, он понял, что больше не может жить в доме дяди. Следующие три года он странствовал из дома в дом, из города в город, из одного бейт-мидраша — еврейской школы — в другой. Постепенно он свыкся со своим уделом и своей еврейской судьбой. Куда бы он ни попадал и куда бы его ни посылали, он изо всех сил старался приспособиться, пока... пока не наступало время двигаться дальше.
Но однажды он повстречал благочестивого реб Лейзера из Любавичей, и в его судьбе наступила перемена. Каббалисты толкуют, что родственные души могут быть ближе друг другу, чем души родственников по крови. Но этому рабби и его новому ученику не нужны были никакие толкования, чтобы объяснить свою внезапную близость. В реб Лейзере Давид нашел того отца, по которому всегда тосковал и которого не мог найти; а для любящего рабби Давид оказался совершенным воплощением старого раввинского принципа: «Ученики: вот, они точно родные сыновья».
И вот сейчас их неразрывной связи, укрепившейся в процессе изучении Торы и хасидизма, пришел внезапный конец. Еше немного, и поезд унесет его в неведомое будущее. «»Эйн од Милвадо»... нет ничего, кроме Всевышнего!» — снова зазвучали в его душе слова старого рабби.
В 1924 году Россия оказалась в руках одного из величайших в истории изуверов — безумца, решившего возродить империю русских царей и расширить ее. Иосиф Сталин, безжалостный грузинский простолюдин, стал тираном, подчинившим своей деспотической власти Советский Союз. Его план построения пролетарского государства имел своим неизбежным следствием ужасающие страдания и кровавые трагедии многих народов.
В годы сталинского террора были уничтожены миллионы невинных людей, в том числе и многие преданные Торе евреи. Некоторые были отправлены в Гулаг, другие — в не менее страшные тюрьмы, третьи — убиты на месте или брошены в больницы для душевнобольных. Их жизни были оборваны, их имена — стерты со страниц истории. В сталинской тайной полиции было создано специальное отделение по делам тех уцелевших евреев, которые продолжали больше верить во Всемогущего на Небесах, чем в советский «рай на Земле». Жизнь уцелевших была еще ужаснее, чем смерть, потому что их принуждали «свидетельствовать» против своих родных и близких.
Большинство учеников реб Лейзера ясно понимало, чем они рискуют, изучая Тору в его подпольной йешиве. Сам реб Лейзер не раз говорил им об этом. Для них вопрос состоял не в том, арестуют их или не арестуют, а лишь в том, когда это случится.
К счастью, в те безумные времена не всякий коммунист, объявлявший себя убежденным противником «религиозного дурмана», был на самом деле таковым. Многие вступали в ряды Еврейской секции коммунистической партии по идеологическим или прагматическим причинам; в сердцах некоторых из этих «прагматиков» еще продолжала тлеть искорка еврейства, и иногда они использовали свое положение, чтобы спасти своих единоплеменников. Бывало, что они предостерегали евреев о надвигающейся беде. По иронии судьбы, известие о готовящемся налете на йешиву, полученное реб Лейзером, исходило от его собственного сына, о существовании которого ученики даже не подозревали. Но если на предостережение сына реб Лейзер мог положиться, то на помощь его он рассчитывать не мог. И поэтому достопочтенный рабби не видел другого выхода из создавшегося положения, кроме роспуска йешивы, за существование которой он так долго боролся.
Шепча слова молитвы, реб Лейзер смотрел вслед своему любимому ученику, который торопливыми шагами направлялся в сторону железнодорожного вокзала. Потом он печально отвернулся от окна и стал собирать священные книги, чтобы спрятать их до поры до времени — пока не отбушует коммунистический ураган.
У вокзала собралась огромная толпа. Кого здесь только не было — одинокие женщины и матери с детьми, еврейские старики и русские солдаты, советские чиновники и хорошо одетые дельцы, русские крестьяне и украинские хуторяне. Только одной категории людей здесь нельзя было встретить — религиозных еврейских юношей призывного возраста. Давид сознавал, что он резко выделяется в этой толпе. Подавляя невольный страх, он приблизился к окошку кассы.
«Не скажете ли, сколько стоит билет до Киева?» «Четыре рубля».
«Где же мне взять деньги? — лихорадочно думал Давид, отходя от кассы. — Может, попробовать одолжить... да нет, кто же одолжит такую сумму? Соврать кондуктору, что я потерял билет? Ни за что не поверит! А если спрятаться? Может, не заметят?»
Его размышления были прерваны пронзительным свистком паровоза. Толпа зашевелилась и стала сдвигаться к краю платформы. Из-за поворота появился приближающийся состав.
«Нужно во что бы то ни стало пробраться в вагон, — подумал Давид. — Но как это сделать?»
Оглядевшись вокруг, он заметил неподалеку двух превосходно одетых людей, разговаривавших между собой на идиш. Оба они, казалось, излучали самодовольство; их уверенность в себе бросалась в глаза столь же явственно, как и их новехонькие, с иголочки, костюмы. Судя по их напыщенному виду и самоуверенным манерам, они направлялись в Киев по каким-то официальным делам.
С надеждой в глазах и робостью в душе Давид нерешительно приблизился к ним.
«И-и-извините», — робко пробормотал он.
«Чего тебе?» — холодно спросил один из них.
«Мне нужно уехать из города, — проговорил Давид, — но у меня нет билета. Не можете ли вы мне помочь?»
Две пары глаз презрительно уставились на него:
«Нет билета? Так чем же мы можем тебе помочь? На этот поезд билеты уже распроданы. Подожди следующего — может, в нем будут места».
«Понимаете... у меня нет денег...» — сконфуженно признался Давид.
Его собеседники насмешливо переглянулись:
«Вечная беда с этими йешиботниками! Нет, чтобы подумать о заработке — тратят время, чтобы тайком читать книги, и вот, пожалуйста, — ни денег, ни билета! Ладно, билет ты уж как-нибудь сам достань, а денег мы тебе, так и быть, подбросим. Алексей, дай пареньку пару копеек — и я сделаю то же самое...»
«Но мне сказали, что билет до Киева стоит четыре рубля!»
«Нет, ты слышал, Сергей?! Какое нахальство!»
Сергей с готовностью согласился:
«Тебе мало? Тогда вообще ничего не получишь. Ступай вон, пока мы милицию не вызвали!»
«Простите, я вовсе не хотел...»
Потрясенный их грубостью, Давид отпрянул назад, в толпу, не заметив позади себя пожилую женщину, тащившую в руках четыре переполненные сумки, из которых торчали куски черного хлеба и какая-то одежда.
«Ээээх!»
Сумки, хлеб и одежда разлетелись по перрону.
«Извините, я нечаянно», — пробормотал Давид, торопливо нагибаясь, чтобы помочь женщине собрать пожитки и обрести прежнее достоинство. Еще немного, и вихрь, создаваемый приближавшимся паровозом, разнес бы ее имущество по всей платформе, а то и сбросил бы его на рельсы.
«Смотреть нужно, куда идешь!» — сердито сказала женщина.
«Извините», — повторил Давид.
«Извините! Это все, что ты можешь сказать? — проворчала она уже несколько тише. — Нет, чтобы спросить не пострадала ли я!»
«Я вас сильно толкнул?» — испуганно спросил Давид.
«Это называется „толкнул“? Да ты меня чуть не убил! Еще немного, и я бы свалилась на рельсы. Слава Б-гу, обошлось...»
«Извините меня, я нечаянно, я просто...»
«Ты просто не смотрел, куда идешь», — перебила она.
Давид внимательно посмотрел на «пострадавшую». На вид женщине было уже за пятьдесят. Одета она была как простая крестьянка. Из-под накинутого на голову цветного платка выбивались седые волосы, лицо было изрыто глубокими морщинами, но глаза светились весельем и добродушием, как у девчонки, которая все еще жила где-то внутри этого состарившего тела.
Она походила на еврейку, но поручиться за это Давид не мог. Вполне возможно, что она — обыкновенная русская крестьянка...
«Может, рассказать ей мою беду? — неожиданно подумал он и тут же сам себя одернул: — А вдруг она ненавидит евреев? И донесет на меня милиционерам?»
Его лихорадочные размышления были прерваны громким возгласом кондуктора: «Посадка!»
Давид в панике оглянулся. Сгрудившаяся на платформе толпа штурмовала двери вагонов. Отчаяние на миг парализовало его, но он тут же очнулся. Набрав полную грудь воздуха, он тоже ринулся к дверям, толкаясь, крича и пробиваясь внутрь вместе со всеми. Не успели еще люди как следует расположиться на тех местах, где им предстояло сидеть или стоять в течение нескольких ближайших часов, как поезд дернулся и медленно двинулся вперед. Поначалу неторопливо, он с каждой минутой набирал скорость, шел все быстрее и быстрее, и вскоре станция осталась далеко позади.
Забившись в угол, Давид напряженно разглядывал попутчиков. Одни пытались заниматься своими делами, другие дремали, третьи бессмысленно таращились в пустоту. Глаза Давида вновь остановились на той самой «пострадавшей» женщине.
«Или я сейчас же что-то придумаю, или меня выбросят из поезда. А то и арестуют, — тревожно думал он. — Придется рискнуть! Попробую заговорить с ней. А на всякий случай обращусь на идиш, — если она не поймет, то уж по крайней мере не донесет».
Собравшись с духом, Давид придвинулся поближе к женщине. Вообще-то он вовсе не собирался исповедоваться перед незнакомым человеком, но стоило ему заговорить, как он уже не мог остановиться. Все это время женщина смотрела на него молча, словно не понимала ни слова, но он будто не замечал ее молчания — все рассказывал и рассказывал взахлеб: как осиротел в десять лет, как странствовал из дома в дом и из города в город, как, наконец, нашел место, где мог жить и учиться, и как ему велели уходить оттуда, чтобы спастись и продолжать учебу. И вот теперь, закончил он, уже злясь на себя, но все равно не в силах сдержать непрошенные слезы и вырывавшиеся из души слова, и вот теперь у него нет ни билета, ни денег, ничего...
Он давно замолчал, но женщина продолжала все так же спокойно и молча смотреть на него. Прошло несколько секунд, которые показались ему вечностью. Она отвернулась, зачем-то полезла в сумку, порылась в ней и вытащила оттуда смятую бумажку. Билет до Киева. Какое-то время она так же молча разглядывала вытащенный билет, потом протянула его Давиду и спросила по-русски:
«Это до Киева?»
«Да, но...»
Нет, напрасно он рассчитывал, что она отзовется на его слова, что-то посоветует, чем-то поможет. Единственной ее реакцией был все тот же пустой, бессмысленный взгляд.
Он хотел было объяснить ей все еще раз, но она уже не смотрела на него. Протянув билет сидевшему рядом мужчине, она повторила свой странный вопрос:
«Извините, это до Киева?»
«До Киева», — недовольно буркнул тот.
«Спасибочки вам», — поклонилась она и, словно все еще сомневаясь, повернулась к соседу с другой стороны:
«Извините, по этому билету я могу доехать до самого Киева?»
«Можете, мамаша, можете...»
Женщина поднялась и пошла по проходу. Давид с недоумением смотрел ей вслед. Она протискивалась от одного пассажира к другому и каждому задавала один и тот же вопрос: «Скажите, будьте добреньки, докуда этот билет?»
«Да до Киева же! Ты что, читать не умеешь?» — проворчал какой-то армейский сержант.
«Точно до Киева?» — переспросила она женщину еще через несколько скамеек.
«Точно, точно!»
Став участниками неожиданного развлечения, пассажиры оживились. Большинство попросту развлекалось бесплатным зрелищем; лишь немногие выражали странной женщине свое сочувствие. «Б-же праведный, помоги! — думал Давид с растущей тревогой. — Единственный человек, с которым я поделился своими бедами, — и тот ненормальный! Что же делать?»
Впрочем, предринимать что-либо было уже поздно — в вагоне появился кондуктор. Это был высокий, плотный, багроволицый мужчина, говоривший внушительным басом.
«Билеты! Попрошу предъявить билеты!» — крикнул он, и в вагоне тотчас началась обычная суматоха. Пассажиры один за другим доставали свои билеты и послушно вкладывали их в требовательно протянутую к ним мясистую ладонь.
Давид тоже стал нервно обшаривать карманы, хотя у него-то никакого билета не было и в помине. Руки у него дрожали, ладони и лоб покрылись холодной испариной.
Нечего было и надеяться, что кондуктор позволит ему остаться в вагоне. Но ведь не станет же он останавливать состав, чтобы высадить «зайца»! Неужели его вышвырнут на полном ходу?! Давид представил себе эту картину, и все его тело вдруг отчаянно заболело. Безумные видения проносились перед ним с отчаянной быстротой: еще несколько секунд, и кондуктор сердито потребует его билет; он начнет объяснять, что у него нет билета, но не успеет сказать и нескольких слов, как тот схватит его за горло и потащит по проходу к дверям; не помогут ни мольбы, ни слезы — кондуктор с грубой руганью вытолкнет его из дверей в пустоту. Если повезет, он упадет в траву и сломает ногу, может быть — руку, пару ребер, отделается царапинами и синяками, потеряет сознание от удара, получит сотрясение мозга... Но возможно, его ожидает страшная смерть под огромными колесами, которые перемелют и изуродуют его тело до неузнаваемости...
«Он уже в соседнем купе, — лихорадочно соображал Давид, — еще две-три минуты, и кончится не только моя поездка, но и вся моя жизнь...» Набитый людьми вагон не составлял большого препятствия для опытного железнодорожника — он привык продвигаться в этой толчее. Давид еще глубже втиснулся в свой угол — может быть, его не заметят! Сердце колотилось о ребра, казалось — оно вот-вот лопнет. Он судорожно озирался по сторонам. Внезапно, через дверное окно, он увидел второго кондуктора, который приближался к их вагону с противоположной стороны. Он показался ему точной копией того, который шел к нему по проходу.
За всеми этими размышлениями Давид совсем забыл о своей странной соседке. Она, между тем, давно кончила свой загадочный обход и теперь снова вернулась в свое купе. Посторонившись, чтобы пропустить ее, Давид попытался выдавить на сведенном страхом лице некое подобие приветливой улыбки. «Надо проявить уважение к пожилому человеку, — уныло подумал он, — кто знает, может, это мой последний шанс сделать мицву». Женщина неожиданно улыбнулась ему в ответ и так же неожиданно громко заговорила: «Они все говорят, что мой билет действителен до самого Киева».
Она сунула ему под нос свой злополучный билет, потом снова улыбнулась своей глуповатой, беззубой улыбкой, стала протискиваться мимо Давида и вдруг на ходу сжала его руку своей жесткой ладонью. И внезапно он ощутил, что она всовывает ему в руку эту драгоценную помятую бумажку!
«Ваш билет, гражданка!» — громыхнул над ними мощный бас кондуктора.
И тут женщина вдруг закричала на весь вагон: «Где мой билет? Куда он делся? Ой, горе, я где-то потеряла свой билет!» — она вопила так, что могла бы разбудить мертвеца.
Кондуктор подозрительно посмотрел на нее.
«Клянусь могилой моих родителей! — снова закричала она и для убедительности сплюнула прямо на сверкающие башмаки кондуктора. — У меня был билет до самого Киева, я только что держала его в руках! Куда же он делся? Вы же все видели, что у меня был билет, правда?»
И она повернулась к пассажирам в поисках подтверждения.
«Точно, у нее был билет, я своими глазами видел», — отозвался какой-то добровольный свидетель.
«Я тоже видел», — сказал другой.
«Да она, наверно, его уронила», — высказал предположение третий.
«Где мой билет?! — опять завопила женщина. — Я же только что держала его в руках!»
И с этими словами она принялась лихорадочно рыться в своих сумках. На пол полетели засохшие куски хлеба, овощи, какие-то тряпки. Она продолжала яростно шарить в сумках, вышвыривая наружу все их убогое содержимое. Слетевший с головы красный платок приземлился прямо на кондукторской фуражке.
«Да оставь ты ее в покое! — крикнул какой-то пассажир. — Не видишь, что ли, с кем дело имеешь? Она же придурковатая!»
«Точно, чокнутая она, не стоит с ней связываться!» — присоединился еще один.
Кондуктор, видимо, тоже решил, что с него достаточно.
«Ладно, брось искать, — милостиво разрешил он. — И не ори так, я тебе верю».
«Но где же мой билет! — все так же отчаянно продолжала кричать женщина. — Он должен быть где-то здесь! Он только что здесь был, все же видели!»
«Был, был», — начали хором успокаивать ее соседи.
«Да будет тебе, кончай орать, — недовольно сказал кондуктор. — Сунула куда-то, потом найдешь. Я и так верю».
«Правда, начальник? Я могу ехать?»
«Да ладно уж, никто тебя не тронет».
«Ой, спасибочки вам, гражданин начальник», — она поклонилась кондуктору и осторожно сняла свой платок с его фуражки. Вокруг захохотали. Кондуктор от злости побагровел так, что его лицо стало того же цвета, что и платок, который только что его украшал.
«Ну тебя, растяпа!» — буркнул он и тут же повернулся к Давиду. «Билетик попрошу!»
Сдерживая колотившую его дрожь, Давид протянул ему драгоценный билет и только тогда перевел дыхание. Когда кондуктор прошел дальше, в соседнее купе, Давид снова забрался в уголок и отыскал глазами свою спасительницу. Их взгляды встретились, и ему показалось, что она чуть заметно ему подмигнула. В ушах у него зазвучал напев «Эйн од Милвадо», которому научил его реб Лейзер. И впервые за это долгое страшное утро он вдруг ощутил спокойную уверенность, что в конце концов и у него все будет хорошо.
