Измученный пекарь и его утешитель. Образованный еврей, ставший сапожником.
Наивный пекарь Шломо был согласен поститься, чтобы искупить свой «грех», совершенный им тем, что он прервал молитву в то время, когда его вызвали к чтению Торы. «Я начну пост сегодня же», — сказал он р. Яаков-Айзику, желая этим показать, что он не откладывает это покаяние.
Теперь появилась у р. Яаков-Айзика новая возможность досадить пекарю. «Невежда! — начал он кричать на него, — не знаешь ты разве, что пост отдельного кающегося человека следует начать под вечер накануне?»
Шломо изменился в лице. На лбу у него выступили капли пота, а глаза опять наполнились слезами. Он стоял, как осужденный, в то время как насмешники во главе с р. Яаков-Айзиком таяли от удовольствия при виде страданий пекаря. Р. Яаков-Айзик продолжал горячиться: «Это позор, иметь среди нас в городе таких невежд!» — кричал он.
Присматривавшийся ко всему этому Борух почувствовал большую жалость к бедному пекарю.
Когда р. Яаков-Айзик и другие насмешники достаточно насытились издевательствами над пекарем, они ушли из синагоги. Шломо остался униженный и оскорбленный. Пока Борух раздумывал над тем, подойти ли ему к Шломо и утешить его, подошел к пекарю третий зять Мордехая, Авраам-Ицхак, и начал говорить с ним очень дружелюбно и с большим сочувствием.
— Не огорчайтесь, — сказал он ему, — Вы никакого греха не совершили. По закону Вы имели право прервать молитву, когда вас вызвали к Торе, потому что, как я от вас слышал, вы читали тогда отрывок молитвы между «Иштабах» и «Йоцер», а там такой перерыв допускается.
Авраам-Ицхак говорил с ним так сочувственно и дружелюбно, что у пекаря Шломо вновь начали капать слезы из глаз. «Что вы плачете?» — удивился Авраам-Ицхак.
Шломо объяснил Авраам-Ицхаку, что это напоминает ему случай из его детства и вызывает в его памяти воспоминания, связанные с его общей судьбой. Авраам-Ицхак, полный любви и жалости к этому простому мастеровому, был очень заинтересован послушать об этом случае, и Шломо рассказал:
Он, вообще-то, происходил из интеллигентной семьи. Его отец был известным в Витебске меламедом. Он славился своей ученостью, а также и набожностью. Каждое утро он молился в Холодной синагоге с восходом солнца. Когда Шломо исполнилось десять лет, его отец начал брать его с собой, чтобы приучать его к такому виду Б-гослужения. Однажды, когда Шломо было уже двенадцать лет, он в середине молитвы засмотрелся в окно, выходившее на улицу. Он задумался о виденном им и совсем забыл, что он молится в миньяне. Чтобы нагнать пропущенное время и закончить молитву одновременно со всеми молящимися, ему пришлось пропустить большую часть молитв.
Через несколько дней Шломо начала укорять совесть. Шутка ли, ведь он фактически не молился в тот день! Он чувствовал себя большим грешником и тут же решил рассказать об этом отцу и просить совет, как искупить свой грех. И тут же он раздумал. Он подумал, что если он это сделает, то он этим причинит отцу большое огорчение, а по мнению Шломо это было бы еще большим грехом, чем пропустить часть молитв. Кроме того, подумал он, я ведь еще не бар-мицва, следовательно, не обязан еще молиться по-взрослому. Поэтому он про себя решил в дальнейшем всю молитву читать по сидуру, чтобы не могло больше случиться нечто подобное, чтобы нельзя было во время молитвы на что-либо засматриваться.
С тех пор Шломо во всю свою жизнь остерегался совершать подобные грехи. Одновременно узнал Авраам-Ицхак, что вообще-то мог Шломо вырасти ученым человеком. Отец его много с ним занимался. Но, когда Шломо было четырнадцать лет, заболел его отец. Он начал харкать кровью, пролежал год в постели и умер. Вся тяжесть обеспечения семьи пала на плечи матери и на него самого, старшего сына. Пришлось ему уйти работать к пекарю, чтобы помогать сколько можно семье.
Затем заболела его мать, и Шломо оказался единственным кормильцем в семье. Пришлось ему взять на себя целиком все бремя хозяина дома. Братишек он послал учиться в йешиву и помог выдать замуж сестер.
Он женился на дочери хуторянина и продолжал тяжело работать всю жизнь, чтобы заработать на кусок хлеба. Он не забыл еще Талмуд, который изучал в детстве. Время от времени он заглядывал в книгу, хотя в основном он предавался чтению Псалмов и молитвам. И тут же он добавил в беседе с Авраам-Ицхаком, и с большим сожалением, что ему никогда не удалось выкроить немного времени, чтобы изучать еврейский закон, и поэтому он не был хорошо знаком с установками, трактующими о правилах перерыва во время молитвы.
Авраам-Ицхак был очень тронут рассказом Шломо и заверил его, что его поведение куда более приятно Владыке мира, чем поведение такого ученого еврея, как р. Яаков-Айзик. Этим он так ободрил бедного пекаря, что тот ушел домой повеселевший, успокоенный добрым словом Авраам-Ицхака.
Борух со своей стороны был тронут сердечностью, проявленной здесь Авраам-Ицхаком.
Теперь Борух захотел знать больше о самом Авраам-Ицхаке.
Авраам-Ицхак был уроженцем Витебска. Его отца звали Давид-Лейбом; он был сапожником. Долгое время Авраам-Ицхак сам считал, что его отец всего-навсего простой сапожник.
Сам Давид-Лейб был минчанином. Он был сыном минского судьи р. Цви-Арье, славившегося своей ученостью и благочестием. Понятно, что будучи сыном такого великого человека, как р. Цви-Арье, был и Давид-Лейб не простым человеком.
Наблюдая за своим отцом, который много занимался философией, изучая такие книги, как «Кузри», «Икарим», «Море невухим» и др., захотелось и Давид-Лейбу уже в самом раннем возрасте заниматься философией. Но отец дал ему понять, что для этого он еще слишком молод. Он велел ему сначала изучать Талмуд и законодателей.
Давид-Лейб остался под наблюдением и руководством своего отца до самой свадьбы. Он женился на дочери богатого витебчанина по имени р. Хаим, на полном иждивении которого он находился целых восемь лет.
Находясь на иждивении тестя, вновь захотелось Давид-Лейбу изучать философию. Ему было тогда уже двадцать два года. Он чувствовал, что он уже достаточно взрослый, чтобы заняться этим.
Таким образом начал Давид-Лейб меньше времени уделять изучению Талмуда и законодателей. Это начало его беспокоить и он себя сильно упрекал в этом. Может быть, он действительно поступил неправильно, отдаваясь теософии, — это вызвало у него много вопросов, на которые он не мог получить ясных ответов.
И он от книг по теософии перешел к книгам по этике. Здесь он вдруг почувствовал себя как бы в новом мире. Книги по этике произвели на него большое впечатление. Тогда он совсем отставил книги по теософии и под влиянием книг по этике стал предаваться аскетизму. Он стал поститься и вести себя так, чтобы посторонние люди поменьше знали о его сердечных делах и деяниях. Даже в доме его тестя не знали точно о его великом благочестии.
Вот почему его тесть и теща понемногу начали брюзжать, выражая свое недовольство тем, что их зять не выказывает ни малейшего намерения браться за какую-нибудь работу. Вначале они утешали себя тем, что надеялись авось Давид-Лейб станет раввином. Они оба, а в особенности теща, хвалились даже часто этим. Случалось это особенно тогда, когда братья тещи Давид-Лейба, из которых один торговал кожами, а другой льном, порицали сестру и ее мужа за то, что они «подхватили» такого никчемного зятя.
Если вначале тесть и теща не обращали на это внимания, то в дальнейшем они начали над этим призадумываться. Особенно теща пыталась время от времени переговорить об этом с зятем, давая ему понять, что уже время начать поиски должности раввина.
Но Давид-Лейб в конце концов пожал плечами и заявил, что он совсем не намерен стать раввином.
— А что же ты намерен делать? — спросила теща уже с ноткой недовольства в голосе.
— У меня пока что впереди еще три года обусловленного иждивенчества! — ответил он.
Это уже вывело из себя тещу. Она начала все больше досаждать ему. Давид-Лейб почувствовал себя неловко. К тому времени у него с женой еще детей не было. Чувствуя, что тесть и теща не совсем неправы с их стороны, он однажды дал им понять, что если, по их мнению, они в нем как в зяте обманулись, то он вообще не будет возражать против развода с женой; конечно, если этого пожелает жена.
Но жена и слышать об этом не хотела. Она была к нему очень привязана и очень его уважала. Тесть и теща не могли успокоиться и все время укоряли зятя, но ничего не могли добиться.
На седьмом году супружеской жизни Давид-Лейб был осчастливлен рождением дочери, а еще через год жена родила ему сына — Авраам-Ицхака.
Когда годы иждивенчества по свадебному контракту истекли, а к этому времени Давид-Лейб был уже отцом двух детей, пристали к нему тесть с тещей еще настойчивее, чтобы он подумал об источнике пропитания для своей семьи.
Тесть начал теперь стращать его, угрожая прекратить свою помощь его семье. Но Давид-Лейба это нисколько не испугало. Он уже подготовил для себя нечто такое, что было полной неожиданностью для тестя и тещи и для всех родных.
Давид-Лейб научился сапожному делу. Он нанял себе квартиру на окраине города, куда он перебрался с женой и детьми, и занялся сапожничеством.
Тесть и теща были вне себя. Теща не скупилась на скандалы. Для того они тратились целых восемь лет, содержали зятя на полном своем иждивении, чтобы в конце концов он смог стать сапожником?! «Если бы мы хотели взять сапожника в зятья, — причитала теща, — это обошлось бы нам куда дешевле!»
Теща начала требовать, чтобы Давид-Лейб дал развод их дочери, чтобы смыть «позор», которым он покрыл их семью.
Она уговаривала дочь требовать развода от мужа. Но дочь категорически отказалась. Теща увидела, что в этом она бессильна. Тогда она составила другой план, с которым и муж ее согласился: вызвать из Минска р. Цви-Арье, отца Давид-Лейба; пусть он, мол, повлияет на своего сына, чтобы он бросил сапожничество и стал раввином.
