Они попивали кофе, сидя за столиками уличного кафе и коротая время обычными профессиональными побасенками. Стояла зима, сезон для израильских экскурсоводов не особенно напряженный, несмотря на теплую погоду и мягкое ноябрьское солнце, отважно сиявшее из-за туч. По неписанному счету подошла очередь Хаима. Ну, на этот раз он их не разочарует. Вот уже несколько месяцев он бережет и предвкушает свой рассказ, только и поджидая подходящего момента.
«Друзья и коллеги, — начал он. — Я уверен, что история, которую я расскажу, покажется вам поразительной. Возможно, вы даже не поверите, но клянусь, что все это чистая правда». Он переждал серию обычных добродушных насмешек. В их кругу не было такого рассказчика, который бы не заверял, что его история — чистейшая правда.
«В начале сентября звонит мне хозяин одной крупной иерусалимской фирмы, который то и дело подбрасывает мне работенку, и просит встретить в Лоде важного гостя, чтобы доставить его прямиком в Иерусалим, а по дороге дать кратенькое описание местности. Ну, поскольку другой работы у меня в этот момент все равно не предвиделось, я, разумеется, согласился.
Прибываю я, значит, в аэропорт, и кто же, вы думаете, идет мне навстречу? Конечно, Мэрвин — через „э оборотное“, никак не иначе, — Голд, Мэрвин Голд собственной персоной, тот самый „важный американский гость“. Ну, типаж, я полагаю, вам всем знаком, описывать не надо...»
«В ковбойской рубашке из голубого шелка?» — предположил один из слушателей. «Джинсы в обтяжку, на размер меньше, чем надо, с разноцветными штанинами?» — добавил другой. «Золотые кольца с бриллиантами на каждом пальце?» Теперь, когда все оживились, их уже нельзя было остановить. «Поллитра одеколона после бритья?» «Платиновые часы с сапфиром вместо цифры 12?» «Волосы зачесаны наперед, прикрывают лысину?» «Самолетные темные очки с зеркальными стеклами?»
Хаим поднял руку, останавливая поток живописных деталей. «Все в точку, ребята! Вы совершенно точно уловили, что это за тип! Но один важный моментик вы все-таки забыли, а на нем-то и держится вся история, потому что если бы не этот моментик, без которого не обходится ни один настоящий американский турист, все бы кончилось тем, что я бы доставил этого Мэрвина — через „э оборотное“ — Голда прямиком в отель „Кинг Дэвид“, и дело с концом!»
Экскурсоводы призадумались, мысленно приглядываясь к нарисованному ими малосимпатичному портрету и пытаясь отыскать в нем недостающий «момент». «Вы меня удивляете, господа! Как же вы могли забыть эту толстую, длинную, противную...» «Сигару!!» — воскликнули все хором.
«Ну, конечно! Располагается, значит, этот Мэрвин через „э оборотное“ на заднем сиденье, оставив мне свои меченые монограммой чемоданы, чтобы я их положил в багажник, вытягивает там свои длинные ноги и высовывает голову через заднее окошко. „Куда ты меня везешь, парень?“ — спрашивает. С этаким техасским акцентом в стиле Линдона Джонсона. Ну, я что-то мямлю ему в ответ, ему, видимо, этого достаточно, и он начинает дымить своей сигарой и сразу наполняет всю машину отвратительной вонью. Я хоть и не курю, в порядке самообороны тоже вытаскиваю сигарету, и тут он перегибается ко мне и говорит: „Я тебе дам огонька, парень...“ Кладет руку на спинку моего кресла, рядом со мной, зажигает свой шикарный...» «Данхилл!» — воскликнули хором бывалые экскурсоводы. «...свой шикарный „Данхилл“, и тут я вижу нечто такое, от чего у меня мороз по коже и руки начинают трястись с такой силой, что машина сразу начинает рыскать по дороге, а этот Мэрвин говорит: „В чем дело, парень?“ — и снова протягивает мне зажигалку. И на этот раз я четко вижу, что у него написано на руке...»
«Лагерный номер? Только и всего-то?! Да половина людей в этой стране ходит с такими номерами», — возмущенно загудела аудитория. «Терпение, господа. Это моя история! Ну, я, значит, и говорю: „Извините меня, мистер Голд, но я невольно заметил у вас на руке лагерный номер...“
Мэрвин какое-то время молчит, а потом отвечает: „Ты, наверно, думал, что имеешь дело с обычным глупым американским хлыщом в модных шмотках, монограммой на чемоданах, кубинской сигарой во рту и огромным брюхом, битком набитым здоровой, витаминизированной американской жратвой? Так нет же, парень, я тоже свое повидал. Поверь мне, в Освенциме у меня не было никаких шмоток вообще, тот, с позволения сказать, багаж, с которым я туда прибыл, у меня немедленно отобрали, а что касается жратвы, то ее не хватило бы и для того, чтобы накормить мышонка. О сигаре я уже не говорю — тот запах, которым там шибало в нос, шел совсем не от кубинских сигар по пяти долларов за штуку...“
„Понимаю, сэр“, — говорю я и спрашиваю, есть ли у него родственники — может, кто пережил Катастрофу? „Таких не знаю, — отвечает он. — Брат, две сестры, родители, тетки, дядья, племянники и племянницы — все погибли“. Тут он окончательно оставляет свой джонсоновский акцент, и мы начинаем разговаривать, как нормальные люди. Он рассказывает мне, что пытался найти своих родственников после Катастрофы, но безуспешно, и вижу, что глаза у него становятся влажными, так что он начинает протирать их носовым платком. Потом он говорит: „Когда нас построили у лагерных ворот, мой старший брат Солли, Соломон, стоял впереди меня, и это был последний раз, что я его видел. Ну, а всех остальных из нашей семьи забрали в Бухенвальд или в Берген-Бельзен. Никто не выжил. Но я, как видишь, все-таки выбрался и вот — начал жить по-новой“.
Тогда я спрашиваю, не позволит ли он сделать небольшой крюк, подскочить в одно местечко, не предусмотренное маршрутом. Мой Мэрвин в приципе согласен, но его зудит любопытство, и он начинает меня расспрашивать, куда и зачем. А я отделываюсь всякими словами и, знай, жму себе на газ».
Хаим понимает, что тут надлежит сделать паузу для нагнетания напряжения. Он заказывает еще по чашке кофе с печеньем для коллег и молчит, ожидая, пока официантка принесет заказ. Потом заговаривает снова.
«Друзья мои, мы встречаемся не первый год, и все вы меня знаете, как облупленного. Но вы знаете меня нынешнего — религиозного человека лет за тридцать, женатого, с парой детишек. Но десять лет назад я был совсем другим человеком.
Когда я впервые приехал в Израиль, меня звали Чарли, и приехал я по той же причине, по которой каждый год приезжают сюда тысячи других молодых туристов — я только что закончил колледж, работы у меня не было, и я осматривался кругом, рассчитывая поднакопить Жизненного Опыта, через заглавное Ж и заглавное О.
Я тогда ничем не выделялся из хорошо знакомой нам всем толпы парней, с рюкзаками и скатанным одеялом за спиной, в укороченных джинсах и высоких бутсах, что кочуют по этой стране из конца в конец, без цели и понятия. Когда моя страсть к бродяжничеству была более или менее утолена, а деньжат стало более или менее в обрез, я присоединился к группе киббуцных добровольцев — знаете, из тех, что за питание и жилье берутся за ту черную работу, от которой сами киббуцники давно уже воротят нос. Меня отправили в Рамат а-При, что на северном берегу Кинерета. Когда-то этот киббуц основали первые поселенцы — социалисты, из тех. что прибыли накануне первой мировой войны, оставив в Европе свои семьи вместе со своим иудаизмом. Этот Рамат а-При был точным слепком с их идеологического коллективизма. Такая себе типичная секулярная левая коммуна.
Впрочем, справедливости ради нужно добавить, что после второй мировой войны они приняли у себя кучу выживших лагерников. Мы их почему-то называли „мусульманами“. Не люди — скелеты, обтянутые кожей. Обожженные, изуродованные, ходячие привидения... И мозги у них были такие же — изуродованные и обожженные. Они такого натерпелись от нацистов, да сгинет их память, — никакими словами не описать! С ними даже говорить было невозможно — они только друг с другом могли разговаривать, с теми, кто прошел такие же муки. В киббуце они были чернорабочими, как и мы.
Ну вот, назначили меня на переработку фруктов. У них там все, что не идет на продажу, и все излишки тоже, идут под нож — потом из них делают соки, фруктовые напитки и всякие концентраты. Каждое утро прибывали грузовики с тоннами фруктов, и в мои обязанности входило свалить все это добро в пасть громадной фрукторезки. Работа, я вам скажу, в самый раз для добровольцев — жутко скучная, а по временам еще и опасная. Ну, ладно...
В одно прекрасное утро я чувствую, что мне уже осточертела вся эта „вдохновляющая“ киббуцная среда и их овсяная размазня мне больше не лезет в глотку. Ребята еще завтракали, но я решил отправиться на свою фрукторезку. Я сгрузил очередную порцию фруктов с тракторного прицепа, включил мотор и залез сверху на фруктовую кучу, чтобы лопатой подавать яблоки под нож. Пару минут спустя со мной приключилось такое, что перевернуло всю мою жизнь. Видно, пока я шагал по мокрому полю, сандалии мои намокли, я поскользнулся на яблоках и полетел прямиком в пасть фрукторезки. Пасть уже была забита яблоками, так что я немного задержался в своем падении, но не сумел остановиться совсем, и теперь ножи уже перемалывали фрукты почти рядом с моими ногами.
Я заорал, что было силы. Я звал на помощь. Я попытался подтянуться на руках, но все вокруг было невероятно скользкое от яблочного сока, и я продолжал неумолимо скатываться вниз, где безостановочно вращались ножи. Секунду спустя моя ступня попала под них. Я буквально завизжал, и не только от боли — я понимал, что моей бессмысленной, ничтожной жизни приходит ужасающий конец. От страха я закрыл глаза и впервые в жизни взмолился Богу. „Г-споди, — всхлипывал я, — не дай умереть! Дай сделать что-нибудь осмысленное в жизни!“
И тут что-то странное появилось перед моими глазами. Я, наверно, был в истерике, да и в шоке тоже, во всяком случае поначалу мне показалось, что я уже умер и теперь ко мне тянется рука Г-споднего чинуши с моим смертным номером, вытатуированным на человеческой коже. Только потом я сообразил, что кожа эта не моя, а моего спасителя. И рука тоже его. Я ухватился за эту руку, и он вытащил меня наверх. Я только успел заметить, что рука принадлежала одному из киббуцных „мусульман“ по имени Залман, и тут же потерял сознание».
Слушатели потрясение молчали, забытый кофе стыл на столиках. Последние зимние мухи кружились над нетронутым печеньем.
«Не буду вас утомлять деталями лечения, достаточно сказать, что оно было весьма болезненным. Ногу ампутировали в колене и взамен выдали протез. Валяясь на койке, я обдумывал свое прежнее житье-бытье, свое будущее и размышлял о смысле жизни. В киббуц я больше не вернулся, а вместо этого записался в иерусалимскую йешиву и провел там следующие четыре года. Чарли стал Хаимом, вполне подходящее переименование, и решил остаться в Израиле навсегда.
Теперь представьте себе мое изумление, когда подошел срок обменять мою туристскую визу на постоянное удостоверение личности, и я вдруг обнаружил, что его номер кончается на те же четыре цифры, что и тот „смертный номер“, который бросился мне в глаза на руке Залмана! Я чуть не упал в обморок прямо в отделении министерства внутренних дел, где мне выдавали удостоверение. Добрался домой на такси, с трудом поднялся в квартиру, которую мы только что сняли с женой, подошел к телефону и что же я вижу?! Номер телефона кончается на те же четыре цифры!!
Ну, это уже было слишком. Такие, с позволения сказать, намеки нельзя игнорировать. Я тут же поднял трубку и позвонил в киббуц. Связь была та еще. Я орал, что мне нужен Залман из столярки, а они меня никак не могли понять. Наконец, я услышал голос. „Залман, это Чарли! — закричал я. — Тот парень, которого ты спас на фрукторезке! Я... я...“ — И вдруг я понял, что не знаю, что ему сказать. Ну, в самом деле, — что можно сказать человеку, который вернул тебя из мертвых? „Спасибо“, — сказал я, ощущая себя последним идиотом. Он что-то там пробормотал и положил трубку.
Это было несколько лет назад, но я его не забыл — да и как я мог его забыть, если номер удостоверения и телефона постоянно напоминали мне о нем? Но что да, то да — отблагодарить его, как следует, я так и не сумел. Пока Мэрвин Голд, мой дурацкий американский турист, не перегнулся через переднее сиденье моей машины и не предложил мне свою зажигалку.
И вот мы мчимся с ним в машине, и я делаю полный поворот прямо посреди дороги, так что все водители гудят мне, как бешеные, а Мэрвин не перестает засыпать меня вопросами. А я держу руки на баранке в позиции „два-десять“, единственной, в которой они еще держатся и не трясутся, и горло у меня перехвачено намертво. Я гоню два часа подряд без остановки, пока мы не подъезжаем к кибуцу Рамат а-При и не оказываемся перед воротами плотницкой. Тогда я выскакиваю из машины и вбегаю в мастерскую, моля Всевышнего, чтобы Залман оказался на месте, чтобы он вообще был еще живой.
Но он тут как тут, строгает свои дощечки, в точности такой же, каким я его оставил, словно время для него остановилось совсем. Он осматривает меня с ног до головы, дотрагивается до моего протеза, кивает, словно смутно припоминая что-то, и снова берется за свои дощечки. Я выбегаю наружу, вытаскиваю весь Мэрвинов багаж и сваливаю его в кучу прямо в грязь на дороге. Мэрвин выскакивает из машины и орет: „Ты что это делаешь, парень?!“ — но я его не слушаю. Мой язык присох к горлу, а горло, как я уже сказал, было перехвачено намертво. Я распахиваю дверь и тащу Мэрвина за собой, но он упирается и начинает изо всех сил орать, на шум прибегают кибуцники, собирается небольшая толпа, и тут Залман выходит из плотницкой и останавливается перед нами, опершись на дверной косяк.
Тут любопытство берет верх, и мой Мэрвин перестает сопротивляться. Я подтаскиваю его к Залману, хватаю его руку с модными золотыми часами, закатываю рукав и кладу ее рядом с рукой Залмана. И вот они рядом, два куска человеческой кожи с вытатуированными на них номерами — А186041 и А186042!
Какое-то время они стоят совершенно обалдевшие, мой американский турист в разноцветных джинсах и мой спаситель в потертых рабочих штанах и грязных сандалиях, а потом Мэрвин тихо так говорит: „Солли, это ты?“ И на глазах у Залмана появляются слезы и текут по его морщинистому, изувеченному лицу. „Мендель, — говорит он надтреснутым шепотом, — так ты не умер?“
Тогда я оставляю их наедине, а сам возвращаюсь к своей машине и еду обратно в Иерусалим, и всю дорогу я смеюсь и плачу, плачу и смеюсь...»
Израильские экскурсоводы, все, как на подбор, крепкие мужики-сабры, чувствуют себя неловко — что-то щиплет в глазах и в горле какой-то подозрительный комок. Ноябрьское солнце уже заходит, и холодный вечерний ветерок пролетает по затихшей улице.
«Так что, Хаим, — откашлявшись, говорит один из них, пытаясь вернуться к прежнему шутливому тону, — выходит, ты все-таки заарканил, наконец, богатого американского туриста, но тебе от него так ничего и не перепало?» «Ошибаешься, Офер, — отвечает Хаим. — Мэрвин Голд дал мне возможность выплатить самый большой долг моей жизни. Я никогда еще не чувствовал себя богаче, чем в тот день...»
