Стеллажи, поднимающиеся от пола до потолка, заполнены книгами. Потемневшие, потрескавшиеся от времени корешки с полустертыми ивритскими буквами плотно прижаты друг к другу. Многочисленные издания Торы, Талмуда, комментарии и толкования к ним, сочинения великих еврейских ученых — древних и современных... В стороне, как-то на отшибе — несколько сборников русской поэзии.
— Перечитываете иногда? — спросил я, показав на томик Бальмонта.
— Не перечитываю, — равнодушно ответил Шахновский. — И вряд ли когда-нибудь перечитаю.
— Разве иудаизм запрещает чтение русской или другой светской литературы?
— Иудаизм не запрещает. Просто мне все это не интересно.
— Не интересна именно поэзия?
— Светская литература вообще. Достаточно один раз прочесть Тору, чтобы навсегда убедиться: любые писательские фокусы не выдерживают с ней даже легкого сравнения...
Так — несколько неожиданно — начался наш разговор с Владимиром Шахновским, Лауреатом приза Шазара 1977 года — награды, которая учреждена в Израиле для лучших преподавателей иврита.
— Мне не раз приходилось слышать, что вам повезло: Шахновский, мол, вырос в религиозной семье, Тора с детства была настольной книгой, с языком познакомился чуть ли не со дня рождения...
- Абсурд. Не было ни религиозной семьи, ни Торы с детства, ни иврита с рождения. Рос я в самой обыкновенной московской семье, где говорили исключительно на русском языке, читали русские газеты, и в шкафу стояли русские книги.
Точно в таких же семьях жили и мои друзья — Сережа Гурвиц, Леня Иоффе, Миша Гольдблат, Леша Левин. Мы знали друг друга много лет, и сближало нас отнюдь не общее для всех еврейское происхождение, о котором мы не слишком-то и задумывались тогда, а самые различные — молодежные, что ли, интересы. Собираясь в компаниях, мы хором пели «Броня крепка, а танки наши быстры», пели с иронией, и постепенно ирония эта становилась мучительной, невыносимой — хотелось верить во что-то настоящее, верить искренне. Но во что?
Так, постепенно, еврейские темы в наших разговорах начинали занимать все больше места. Говорили о религии, хотя и имели о ней довольно смутное представление, говорили об истории нашей, хотя знали ее не лучше, говорили об Израиле. Дошла очередь и до иврита.
Быстрее всех дело пошло у Гурвица. Он просто лучше нас знал, чего хотел: иврит ему нужен был, чтобы прочесть Тору, и Тора же была его учебником. Я же начал серьезно заниматься языком десять лет назад, и цель моя была гораздо примитивнее, чем у Сергея: меня интересовало, о чем и как пишут израильские писатели. Прочел Агнона, Мегеда, Шамира...
— И какое осталось впечатление?
— Любопытно, не более того. Обычная светская литература. Впечатление оставалось после Рамбама, Маймонида...
— Владимир, означает ли ваш личный пример, что один из путей в иудаизм лежит через изучение иврита?
— Может быть. Однако, если самоцелью ставить именно знание языка, всегда остается опасность «проскочить мимо» более важного. Поэтому оптимальный учебник иврита, как мне кажется, должен быть своего рода «Введением в еврейство», включая главнейшие наши принципы, правила, законы...
— А как вы оцениваете годы собственной жизни, прошедшие до знакомства с ивритом, с иудаизмом?
— Жаль этих лет, конечно... Но, в принципе, давать оценки такого рода — вещь бессмысленная. Это — то же самое, что жалеть об отсутствии голоса «как у Шаляпина». И если все-таки задумываться о подобных вещах — то не ради прошлого, а ради будущего — и своего, и окружающих тебя евреев.
— А теперь давайте попробуем определить место иврита среди других языков.
— Не надо пробовать. Оно уже, слава Б-гу, определено пять тысяч семьсот лет назад, в день сотворения мира. Иврит — это святой язык, язык творения. Естественно, что он наиболее адекватен миру, его явлениям. Все остальные языки — всего лишь более или менее удачные переводы. Любое понятие на иврите точнее, глубже того же понятия на другом языке настолько, насколько оригинал точнее копии.
— Можете привести примеры?
— Сколько угодно. Возьмем хотя бы самый простой, лежащий на поверхности. Слово «мир» в русском языке — всего лишь три буквы, вызывающие определенные ассоциации только потому, что к такому их сочетанию привыкли. В иврите слово «шалом», имеет однокоренное прилагательное «шалем», что означает «цельный». То есть в одном корне — вся суть, вся полнота явления!
— Наверное, нелегко воспринимать такую «объемность», глубину языка. Ведь мы привыкли к языку как к инструменту для общения.
— На солнце тоже трудно смотреть незащищенными глазами. Поэтому люди надевают противосолнечные темные очки... Б-г дал евреям иврит — счастливую возможность смотреть на мир без очков и увидеть его таким, какой он есть. Не спорю, русский, индийский, турецкий или японский язык — это инструменты для общения. Иврит — это инструмент для жизни.
— Известно немало случаев, когда выдающиеся ученые, писатели, принадлежащие к различным национальностям, самостоятельно изучали иврит, который впоследствии им очень помогал. Они жалели, что не познакомились с ивритом еще в школьные годы. Так, может быть, имеет смысл вооружить этим «инструментом для жизни» людей из разных стран, преподавать его в школах на разных континентах?
— Не хватает, чтобы китайцы или кто-то еще начали учить иврит. Не зря же Всевышний смешал когда-то языки... Наш иврит — это интимный язык, язык нашего народа. Пусть евреи знают русский, английский и прочие языки, но — для работы, а не для жизни. Ведь на работе совершенно незачем говорить о семейных делах...
— Однако в наш стремительный, сумасшедший, технический XX век неизбежно взаимопроникновение языков. А значит, неизбежно и проникновение в иврит чужеродной лексики.
— Но не в такой мере, как в других языках. Иной язык — как помойная яма: кто хочет, тот и плюет. В иврите же, во-первых, грамматические возможности позволяют создать новое слово, отражающее новое понятие, на основе уже существующих ивритских корней, моделей. Во-вторых, сама суть языка — святого языка — благоприятствует сохранению его чистоты. В Торе достаточно лексических возможностей, чтобы защитить иврит от вторжения.
— И, тем не менее, сегодня иврит, выйдя из-за стен синагог, стал языком государственным. На языке, которым написана Тора, сегодня пишут газеты. На языке, которым люди веками разговаривали с Б-гом, сегодня разговаривают между собой — разговаривают о самых разных вещах, не имеющих зачастую к иудаизму никакого отношения...
— Факт довольно печальный. Это — отнюдь не возвышение языка, не свидетельство его более широкого распространения, а наоборот — определенное снижение его. Многие недостойные слова и словечки современного быта чести ивриту никак не делают. А ведь словам этим наш язык всегда сопротивлялся, не случайно есть такое понятие — «чистое выражение». Понятие это требует заменять определенные слова другими, дабы не пачкать, не грязнить язык. Так, в Торе говорится, что обитателям ковчега было запрещено «пользоваться кроватью». Слова, взятые в кавычки, — и есть чистое выражение. Некоторые же современные писатели с легкостью заменяют его, например, словом «совокупляться». Лаконичней? Да. Точнее? Не сказал бы. Грязнее? Несомненно!..
— Существует мнение, что через какое-то время — пусть через сотни, тысячи лет — Тора будет так же непонятна евреям, как непонятно сегодня русскому человеку «Слово о полку Игореве», написанное сравнительно недавно...
— Пусть тот, кто сказал это, поближе познакомится с ивритом. Большей ахинеи, чем это мнение, трудно себе представить. Как можно сравнивать «Слово», повествующее об обычном историческом событии, с Торой, данной людям Б-гом?! Как можно сравнивать книгу, которую человек открывал — если открывал вообще — раз в жизни, с книгой, которую читают всю жизнь?!!
Б-г обещал нам, что всегда, во все времена, в любые невзгоды будут среди евреев цадики — учителя, которые не дадут забыть Тору, религию, язык. Было, есть и будет самым большим желанием для настоящего еврея — сесть за Тору!
— Что это такое — «настоящий еврей», как вы считаете?
— Я ничего не считаю, считает Талмуд. Еврей — это тот, кто ведет себя по-еврейски, живет по-еврейски, выполняет еврейские законы.
— Законы эти известны. Но я не погрешу против истины, сказав, что многих евреев смущает отсутствие в книгах объяснений — почему нужно делать так, а не иначе? Почему, например, нельзя есть свинину и некоторые другие блюда?
— А почему человек в детстве одевает штаны и не спрашивает, зачем это нужно? Закон потому и называется законом, что необходимость его выполнения нужно сперва почувствовать, а потом — если сумеешь — понять и объяснить. Но второе уже не самое важное. Что же касается свинины, то ее просто запрещено употреблять в пищу. Этого вполне достаточно.
— И вы никогда ее не ели?
— Увы... Но однажды мы с моим другом Мишей Гольдблатом где-то обедали, с аппетитом пожирали свиные шницеля, рассуждая при этом о законах кошерности... И внезапно Миша сказал: «Да ешь ты что угодно, только помни при этом, что ты — дерьмо!»
Не знаю, что во мне тогда произошло, но свинину с тех пор я просто не воспринимаю, как пищу, хотя другие ее поглощают с аппетитом. Но ведь и корова с удовольствием ест сено, и это не значит, что сено должно вызывать аппетит у человека?
— Вы, насколько я знаю, безоговорочно выполняете все законы и предписания иудейской религии, что для еврея, живущего в Москве, далеко не просто. Не ограничивает ли это вашу свободу?
— Странно все-таки привыкли мы понимать слово «свобода». Свобода — от чего?..
Именно выполнение еврейских законов освободило меня. Я свободен от идиотских поступков, от идиотских, нееврейских проблем. Разумеется, у меня нет свободы разъезжать в субботу на машине или, к примеру, укусить соседа за ухо. Но такая, с позволения сказать, «свобода» еврею абсолютно не нужна...
Появились, конечно, у меня сейчас и некоторые трудности — например, связанные с поиском разрешенной пищи. Но человеку вообще свойственно преодолевать определенные трудности, и желание «освободиться» от них может легко уподобить человека свинье: у нее с поисками пищи нет никаких проблем и затруднений.
Повторяю: для еврея существует свобода от чужих, нееврейских, нечеловеческих проблем. Свобода же в смысле физической и духовной вседозволенности вообще, как мне кажется, не может иметь права на существование.
И совершенно не обязательно досконально понимать, почему мы поступаем именно так, а не иначе. Сначала надо избежать греха, а в этом выполнение закона помогает, а потом — если получится — понять, в чем мог состоять грех. Человек-то и живет на земле, чаще всего не понимая — зачем, и даже умирает, как правило, этого недопоняв. Однако жить он обязан, поскольку жизнь дана ему Б-гом.
— Но давайте снова вернемся к разговору непосредственно об иврите. Удивительная история: многие, начав учить иврит, говорят, что на уроках у них бывает такое чувство, что они не учат что-то заново, а просто вспоминают когда-то знакомое, но забытое. Могу сослаться и на собственный опыт...
— Ничего удивительного здесь нет. Иврит — это наш язык. Ребенок-еврей, находясь во чреве матери, знает иврит, и лишь перед минутой рождения ангел хлопает его по щеке, и знания эти исчезают. У кого-то — на время, у кого-то — навсегда.
— И когда, в каком возрасте вы бы рекомендовали начинать учить ребенка ивриту?
— Как можно раньше, иначе останется невыполненным серьезный еврейский закон, который гласит: каждый еврей в пять лет должен впервые взять в руки Тору.
— Последний вопрос. Что изменилось бы в нашем интервью, если бы оно происходило на иврите?
— И напечатано было бы на иврите?
— Разумеется.
— Тогда интервью стало бы гораздо короче. Читателю, знающему наш святой язык, не нужно рассказывать о прописных истинах, он может узнать их сам более подробно, читая наши книги. Знание иврита, как ничто другое, открывает человеку глаза на мир...
