У каждого еврея, более или менее близкого к еврейской традиции, есть свой Любавичский Ребе. Года два назад один приятель подарил мне репродукцию большого портрета Ребе, и я решил вставить ее в рамку. Уже немолодой столяр сказал, что дело это не займет у него больше четверти часа, и предложил подождать в его мастерской.
Аккуратно вырезав стекло нужного размера, он в первый раз внимательно посмотрел на портрет и покачал головой:
— Хорошая работа! И все-таки ни одна фотография, ни один портрет не в состоянии передать лицо этого человека. А я ведь видел его лично! Нет, я вообще-то считаю, что большинство раввинов — жулики и проходимцы, а уж ашкеназские... Ну да не мне тебе рассказывать, как мы, сефарды, относимся к ашкеназам. Скажем так: не всегда хорошо относимся... Но тут я оказался в Нью-Йорке и подумал: а почему бы мне не пойти к этому знаменитому Любавичскому Ребе и не взять у него этот самый благословенный доллар? Если он дает доллары всем, то пусть даст и мне!
— И вот я пошел в его резиденцию, встал в очередь. Впереди меня стояла какая-то йеменская еврейка. Когда она подошла к Ребе и тот протянул ей доллар, она попросила дать ей еще один — для старшей дочери, потом — для средней, потом — для сына и так далее. Ребе дал ей уже, наверное, больше десяти долларов, она все продолжала просить. Очередь сзади меня заволновалась, все начали требовать, чтобы эта нахалка побыстрее убиралась. Стоявший у дверей охранник услышал возмущенные крики и подошел к женщине, чтобы вывести ее из очереди. И вдруг Ребе властно отстранил его движением руки и начал быстро-быстро отсчитывать доллары, приговаривая: «Это — для племянницы Хаи, это — для золовки Сары, это — для шурина Мени...» И так он отсчитал ей толстую пачку долларов. Затем подошла моя очередь, и я протянул руку за долларом.
«А почему ты не просишь доллары для своих сыновей — они же у тебя в Ливане? — спросил Ребе. — На, это для них, пусть вернутся с миром!»
— Я вздрогнул: у меня действительно два сына в тот момент служили в Ливане, но откуда Ребе мог об этом знать?! Потом я посмотрел на него и так и замер на месте: я вдруг понял, что более прекрасного еврейского лица мне больше никогда увидеть не доведется, — в нем была какая-то фантастическая красота и мудрость одновременно. Так я и стоял словно завороженный, пока не подошел тот же охранник и не отвел меня за руку в сторону, чтобы к Ребе мог подойти следующий посетитель...
— И сегодня, когда я о чем-то рассказываю внукам, то говорю им: «Я видел, как выглядели наши пророки во времена ТАНАХа! Сегодня таких красивых людей нет...» А портрет этот хорош. Хорош, да все равно не то...
Разумеется, в свое время в Бней-Браке мне довелось выслушать множество историй о Любавичском Ребе. Одну из них мне рассказал рав Гросс — потомственный хабадник, умудрившийся в конце 50-х годов окончить математический факультет Ленинградского университета, а в начале 60-х приехавший в Израиль, где и проработал всю жизнь сначала учителем, а затем директором школы.
— Было это в дни Шестидневной войны, — рассказывал рав Гросс. — Наша рота понесла огромные потери, да вдобавок еще за два дня до окончания войны нам пришлось совершить марш-бросок на новые позиции. Когда командир разрешил нам два часа поспать, мы все повалились на песок как мертвые. Я мгновенно заснул, и мне приснился странный сон: будто нахожусь я не в пустыне, а в доме Ребе, причем как раз накануне субботы. И стою позади огромной толпы хасидов, а Ребе готовится делать кидуш. И вдруг он останавливается с бокалом в руке и начинает махать мне рукой, подзывая к себе. Все оборачиваются, ищут, кого это Ребе зовет, и наконец меня буквально через головы передают к его столу. Ребе начинает делать кидуш, отпивает из бокала, затем дает отпить мне и говорит: «Ничего не бойся! Иди с миром и вернешься с миром!»
— Тут я проснулся и вдруг почувствовал во всем теле какую-то необычайную бодрость, словно спал я на пуховой кровати и как минимум часов десять. Не зная, куда девать эту наполнявшую тело энергию, я стал разминаться, и в это время проснулся командир. Он с подозрением начал наблюдать за моими прыжками, а затем поинтересовался, не сошел ли я с ума. Через некоторое время у него возникло следующее подозрение — что я накачался наркотиками. «Как ты можешь так думать, я — религиозный человек!» — с обидой сказал я. Все остальные мои товарищи встали с огромным трудом, и мы побрели дальше по пустыне... Я же до конца войны ощущал в теле ту самую, необычайную бодрость.
— Уже когда война закончилась, мы собрались в синагоге и решили, что хорошо бы написать Ребе письмо — с благодарностью за его благословение Израиля, которое он дал перед войной. Письмо поручили писать мне, я засел за него и задумался: а написать ли о том моем сне или не надо? Мучаясь сомнениями, позвонил другу, и тот сказал: «Обязательно напиши! Ребе это будет приятно!»
— И вот через месяц приходит от Ребе ответ на мое письмо. Он благодарит за внимание, благословляет нас, а затем вдруг пишет: «А случай тот, о котором ты рассказываешь, я, конечно, помню. Тебе ведь в тот момент очень нужна была помощь...»
— И таких историй — тысячи и тысячи. В 1995 году, когда я увлекался парапсихологией и водил знакомства почти со всеми израильскими экстрасенсами, магами и колдунами, хабадники развесили портреты своего Ребе на всех перекрестках. И вдруг один из моих приятелей-экстрасенсов, ни сном ни духом не ведавший, кто такой Любавичский Ребе, и вообще далекий от израильских проблем, сказал: «Хорошо, что кто-то повесил на улице портрет этого человека. От его лица исходит очень мощная положительная энергия, благотворно действующая и на страну, и на всех живущих в ней людей...»
Так что у каждого еврея действительно есть свой Ребе...
