Написанное ниже — это история моих личных чудес, которые Всевышний сотворил персонально для меня. Я не знаю, чем я так отличилась в Его глазах, но — чудеса произошли, и теперь, наверное, мой долг — «лефарсем улеалель».
Этот вопрос занимал меня много лет — почему же я все-таки не крестилась? Ведь все вокруг вело именно к этому. И по законам логики, сюжета и всех жанров это неизбежно должно было произойти. Но — не произошло.
Почему? На этот вопрос у меня нет другого ответа, кроме банального: «ашгаха пратит» (персональная опека).
Рассказ о чудесах, со мной случившихся, следует начать с того факта, что я жива и пишу эту историю. Ведь по законам логики мне следовало умереть в возрасте шести месяцев от роду. Но нет — почему-то случилось чудо, врачами не объяснимое. И то, что они, врачи, сделать не сумели, сделалось само.
Родителям моим было сказано, что уже все, сделать ничего нельзя, надо только подождать, пока я сама не до-умру и получить все необходимые для похорон документы. Тогда мой отец взял меня на руки и из больницы унес домой, продравшись сквозь строгий строй врачей, которые хором убеждали его, что этого делать нельзя и что он будет отвечать по всей строгости закона. Он наплевал на их протесты и сделал так, как подсказало ему сердце.
Мне до сих пор не понятно, почему меня было нельзя забрать из больницы — ведь сами-то врачи уже признали свое поражение? Единственная причина, которую я вижу теперь, с моей сегодняшней колокольни — это то, что заботились эти врачи вовсе не обо мне и не о моем отце, а о том, чтобы их потом было нельзя обвинить в халатности и непрофессионализме.
Как бы там ни было, отец украл меня из больницы, кормил цельными сливками и я выжила. Несмотря на то, что врачи меня больше лечили (а может быть — благодаря этому).
Это было первое известное мне чудо в моей жизни.
Я подозреваю, что жизнь любого человека полна чудес, только не все это замечают. Я вот замечаю и поэтому знаю: я не крестилась потому, что произошло чудо. Вернее, целая серия чудес.
Росла я в довольно своеобразной обстановке. Отец, будучи по происхождению поволжским татарином, против воли семьи женившись на моей матери, сохранил многие мусульманские традиции. Ради него в доме не ели свинину и не делали еще многие вещи. Отец сурово наблюдал за тем, чтобы все его требования беспрекословно исполнялись.
По происхождению моя мать — смесь нескольких славянских и немецкой кровей. Ее мать, моя родная бабка (светлая ей память), родила ее уже будучи в возрасте совершенно случайно, сразу после войны. Об отце моей матери, моем родном деде, не было известно ничего. Осталось от него только имя — Сергей, которое и было вписано в материны метрики.
Все остальное бабкой тщательно скрывалось. Почему — я не знаю. Может быть, она любила его, может быть, были какие-то другие причины. Почему они сошлись, почему он ее потом бросил, кем он вообще был — уже никогда не станет известно, так как слишком много времени прошло и давно нет уже в живых тех, кто мог бы что-то рассказать об этом.
Сама бабка была женщиной необразованной, с трудом читала печатный текст. Была она так же искренне верующей православной христианкой. Много лет спустя, когда матери моей было уже лет десять, бабка вышла замуж за моего деда. Вышла не по любви, а из жалости, чтобы не пропал он (так это казалось ей по ее бабскому разумению).
Кто знает, пропал ли бы он в действительности или нет, но факт остается фактом — два очень непохожих человека поселились под одной крышей. Дед был убежденным коммунистом, а заодно — воинствующим атеистом. Поэтому все православные бабкины иконы были беспощадно выкинуты из дому и бабке было строго настрого запрещено молиться (ибо мракобесие). Без икон она замечательно обошлась, но молиться не перестала.
Мать, выросшая в такой противоречивой обстановке, хоть и была крещена в детстве, не верила ни в бога, ни в черта. Не знаю уже, как они там с моим отцом устроились, когда она выходила за него замуж — принимала ли она ислам, нет ли, но факт остается фактом: когда она считала, что без свинины котлеты будут слишком жесткими, она шла на рынок, покупала свиной кусок и добавляла его в котлетный фарш. Естественно, таким образом, чтобы отец не узнал. Но он как-то узнавал, ловил ее «на месте преступления» и тогда стены в доме тряслись от отцова бурного возмущения и все мясо из холодильника улетало в помойку (вместе с готовыми котлетами).
Надо сказать, что после этих скандалов снова наступала тишина и все возвращалось на круги своя — мать торжественно клялась не кормить отца свининой, он успокаивался, и жизнь возвращалась к обычной рутине. До следующего раза.
Я росла среди всех этих странностей, будучи убеждена, что у нас - все как у всех, и что по другому просто не может быть.
В силу всех этих обстоятельств в детстве меня не крестили. Моя бабка робко предложила, но на нее цыкнул дед. Чтобы ублажить своих родственников, отец устроил обряд представления девочки мусульманской общине. Были приглашены соседи, была вкусная еда. Вероятно, одно только портило праздник — мое новое имя. Православная бабка заявила, что если меня назовут мусульманским именем, то она откажется меня нянчить. И меня назвали Натальей.
Она, моя бабка, вечная ей память, действительно нянчила меня и воспитывала по зову души. Отец работал на двух-трех работах, чтобы в доме были хоть какие-то деньги и одновременно писал кандидатскую диссертацию. Мать же вышла на работу, когда мне было полтора месяца. Вот и получилось, что растили меня моя неграмотная православная бабка и ее глухой атеист-супруг.
Я должна отдать деду должное и сказать спасибо — он ко мне неплохо относился, хоть я и не была ему родной внучкой. Я помню его, когда он был уже стар (он был сильно старше бабы, лет на десять), и ему трудно было уследить за непоседливой девчонкой. Тогда я его боялась, так же, как и бабка. Мы вместе трепетали перед его сурово сдвинутыми бровями, высоким ростом и грозным низким голосом, хотя он никогда и никого не наказывал.
Когда мне было десять лет, дед умер от рака.
Сразу в доме многое изменилось. Бабка перестала бояться, отец с матерью тоже как-то расслабились. Перемены случились и у меня — бабка «переехала» на дедову большую кровать, а меня подселили к ней в спальню (до этого я спала в общей комнате на раскладушке).
Спальня, в которой мы с ней теперь жили, была длинной и узкой и ночами мне было слышно, как бабка не спит, а шепотом бормочет себе под нос «Отче наш».
К своим одиннадцати-двенадцати годам я уже давно и твердо знала — Бог есть. Но говорить об этом было нельзя по многим причинам. Дома взрослые избегали таких разговоров (хотя постулат о том, что свинья, сомы и раки — животные нечистые, я усвоила вместе с умением понимать русский язык). Единственным человеком, не боявшимся говорить о Боге, была моя бабка, но в силу своей неграмотности она не понимала, откуда вытекает божественность распятого человека, и по большей части опускала из «Отче Наш» и сына и святого духа.
Видя все эти несоответствия, я догадывалась, что есть некая тайна, которую взрослые либо скрывают от меня, либо не знают сами. Бабка объясняла мне, как могла, но ее объяснения были на уровне описаний и аксиом — это так, и все. От меня она требовала только одного — чтобы я помалкивала и не вела бы таких разговоров там, где не надо. «То, где не надо» было очень обширно и включало в себя как школу, так и собственных родителей. Впрочем, я и сама прекрасно понимала, что ни отец, ни мать, ни школьные преподаватели не обрадуются подобным беседам...
А еще чуть позже я начала учиться в художественной школе. Помимо рисования как такового мы изучали историю искусств. Множество картин было на библейские сюжеты (раннее Возрождение и прочее) и я мучилась от собственного невежества, от того, что эти сюжеты мне были не знакомы.
Библии в доме не было, в отличие от всяких там мифов древней Греции и русских былин. Поэтому я читала литературу по истории искусств с целью узнать подробности этих неведомых, но таких влекущих сюжетов.
А потом отец принес домой самиздатовскую «Мастер и Маргарита». Сколько лет мне тогда было? Не помню. Может быть, двенадцать, может быть, немножко больше. Книга стала для меня настольной. История оборванца, утверждавшего, что все люди добрые, потрясла меня. А самым таинственным в этой истории было то, что герой подчеркивал, что он — не Бог, что обращаться надо к кому-то другому, неведомому. Это легло на мои ночные размышления во время бабкиных молитв и усилило мои недоумения по поводу христианства.
С другой стороны, все вокруг было пропитано христианским духом. Иконописные лики завораживали меня, и я мечтала о том, как научусь писать иконы. Конечно, я знала, что к этому есть много препятствий, в том числе и то, что я — женского пола. Это меня раздражало, но я верила, что из каждого правила бывают исключения. Я знала, что есть очень мало тех, кто пишет действительно хорошие иконы, но я надеялась, что либо найду учителя, либо - сама как-нибудь.
Лет с четырнадцати с одной подругой (такой же оторви-головой, как и я сама) мы стали посещать местные церкви. Что мы там искали? А кто нас знает ... Это было, как какой-то инстинкт, вроде чувства голода. Голодный ищет пищу, даже не задумываясь, что это будет за пища, и сколько ему придется пройти, чтобы добыть ее.
В церквях мы рассматривали иконы. Довольно быстро мы себе уяснили, что в церкви города Саратова Андрей Рублев не заезжал и что в этом плане учиться там нечему. Кроме того, досужие бабушки, которые даже в доперестроечные времена в изобилии водились при любой церкви, нас сразу невзлюбили и стали гнать в шею. Нам объясняли, что мы чуть ли не дети Антихриста и чтобы мы убирались из святого храма побыстрее.
Так было. Этих старушек, которых я тогда очень невзлюбила, теперь я рассматриваю как чудо, Божьих посланцев, проводников высшей воли. Ведь если бы приветили нас хотя бы в одной церкви, встретились бы мы там с умным добрым человеком — и прости-прощай, крещение стало бы неизбежным!
А потом грянула Перестройка. Крещение вошло в моду. Все стали печь куличи на Пасху и таскать их в храм освящать. Многие мои знакомые крестились и гордо ходили, выставив новенькие крестики в знак своей новообретенной конфессиональной принадлежности.
Библия появилась в свободной продаже вместе с прочей, ранее запрещенной литературой. И я ее прочитала. Всю. И задумалась. Вдруг возникло море вопросов, в том числе и про церковь, и про иконы. Всплыл вопрос — кто такие евреи?.. Иерусалим казался призрачным небесным городом, покоящимся на облаке. Писать иконы уже не хотелось. Хотелось получить ответы хоть на какие-нибудь вопросы.
Подруга моя, с которой мы делали вояжи по окрестным церквям, всерьез увлеклась православием. Я теребила ее своими вопросами и сомнениями, а она знакомила меня с молодыми монахами и послушниками всяких церковных учебных заведений, чтобы я получила ответ из первых рук. И я получала ответ, причем один и тот же на все вопросы. И ответ этот был: «Не знаю, но я верую. Уверуй и ты». Вся моя логически-техническая натура протестовала против этого подхода. И поэтому бесконечными были такие дискуссии:
Я: А вот в Ветхом Завете написано об обрезании. Вы же признаете и принимаете этот завет?
Очередная жертва: Да.
Я: Но ведь христиане не делают обрезание?
Очередная жертва: молчит и со скрипом думает. Потом выдает в ответ что-нибудь типа того, что он — человек маленький и понимания не удостоен и не достоин.
Все дискуссии заканчивались очень похоже. Об обрезании и его отсутствии, о субботе и воскресении, о сотворении мира и теории эволюции, наконец!..
Позднее я поняла, что Всевышний вновь сотворил для меня чудо. Ведь попадись мне тогда грамотный воцерковленный человек — и все, не миновать бы мне крещения! Уберег меня Всевышний, не дал по недоумию и невежеству свернуть на чужую дорогу. Ничего не поделать - «ашгаха пратит».
Я зверела от того, что никто не может ответить мне на такие, казалось бы, очевидные вопросы. Зверела от тупого повторения мантры: «Не понимаю, но верую. Уверуй и ты!». Я — математик, технарь, программист. Я не могу верить в непонятно что! Я знаю, что любая, самая точная наука тоже покоится на вере, и я ничего не имею против системы аксиом! Но после того, как аксиомы приняты, дальнейшее здание должно строиться по законам логики. Иначе оно не устоит.
От православия в тот период несло неустроенностью, внутренней противоречивостью. Запах горящего воска и ладана в церквях во время возобновленных служб вызывал муторное чувство, а расхристанная толпа, собиравшаяся в ночь на Пасху у Троицкого собора — отвращение.
И тем большим был контраст, когда чудом меня наконец занесло в синагогу. Это чудо долго организовывалось, в его подготовке участвовало много людей. И вот оно случилось.
Уже не помню, каким был предлог, под которым меня туда привели. Я пребывала в каком-то странном состоянии невосприятия реальности, совершенно не замечая окружающее. Говорят, что так себя чувствует животное перед убоем. Видимо, где-то внутри я знала, что этот визит станет для меня судьбоносным.
Мне не вспомнить уже, с какой такой стати я полезла в книжный шкаф со старыми книгами, и каким чудом среди всех этих старых, пыльных, поеденных червями молитвенников там нашлась одна единственная книга на русском языке.
Не могу себе представить, как она туда попала и сколько лет там пролежала. Старики, из которых тогда в основном состояла община, ее не читали. Молодежь в те времена интересовалась только идишем и сионизмом (возрождение иудаизма пришло позднее, когда стали приезжать посланцы из Израиля, в основном - хабадники).
Чтение этой книги там же, скрючившись в три погибели на узкой скамейке, подействовало на меня, как удар по голове.
Несомненно, это было новое чудо. Следующее в цепочке. Ведь единственная книга на русском языке, нашедшаяся в синагогальном шкафу, была самиздатовским вариантом перевода комментариев Раши к главе «Берейшит», до смерти Тераха!
Я не помню подробностей того визита. Но зато помню, как прочла этот перевод на одном дыхании. Как нашла в ней ответы на некоторые самые животрепещущие вопросы о сотворении мира. Помню свое отчаяние от того, что продолжения по русски — не было и не предвиделось. Ведь и эта книга неизвестно откуда взялась.
Я вообще иногда думаю, что может быть, мудрецы знают не обо всех предметах, созданных и припасенных Всевышним при сотворении мира, и что может быть эта самиздатовская книжица альбомного формата тоже хранилась где-то до начала времен вместе с тем бараном, который заменил на жертвеннике Ицхака, и вместе с другими, подобными ей, предметами, которыми Всевышний пользуется для осуществления своей «ашгаха пратит».
Вот в тот самый момент окончательно была решена моя судьба — я не крестилась.
С этой самиздатовской книжки началась моя дорога в иудаизм, тоже полная чудесных явлений, встреч и совпадений.
