Главный раввин Претории, некогда армейский раввин, а потом — официальный раввин всей тюремной системы Южно-Африканской Республики Шабтай Кац на протяжении нескольких десятков лет поддерживал связь с Любавичским Ребе. Наши читатели уже знакомы с историей о том, как раввину Кацу — «с подачи» Ребе — удалось добиться разрешения властей для заключенных-евреев зажигать в тюрьмах ханукальные свечи. Были и другие поручения от Ребе, за которые раввин Кац брался с энтузиазмом и обязательно добивался успеха. О том, как все это начиналось, рассказывает его жена Гила Кац.
Еврейская жизнь в Претории была… Хотя нет. Ее — не было. Совсем не было. В соседнем (всего 50 км) Йоханнесбурге она била ключом, тамошняя община процветала, а вот у нас… И хотя по числу еврейских семей Претория не отставала от Йоханнесбурга, члены этих семей как-то не особенно стремились проявлять свое рвение в еврейском вопросе. Зато у нас (дело было в 70-е) вовсю бушевали страсти вокруг законов об апартеиде. И местные евреи принимали в дебатах самое активное участие.
Зимой 1972 г. мы с мужем впервые переступили порог кабинета Ребе. Это была наша первая встреча. «Не больше пяти минут», — твердо предупредил нас секретарь.
Два серьезных вопроса беспокоили моего мужа. Он заранее изложил их письменно и уже в кабинете вручил записку Ребе. Ребе быстро пробежал глазами содержание, сделал несколько пометок. Первый вопрос касался «апартеидных страстей». «Какой позиции, как раввину-ортодоксу, мне следует придерживаться? — спрашивал муж. — Должен ли я противостоять расовой изоляции и в полный голос выражать свою нетерпимость?..»
«Такому явлению как апартеид, — начал Ребе, — нет и не может быть, разумеется, никаких оправданий. Но, как мне кажется, главное внимание вам следует уделить вашей общине. Слишком много скопилось проблем…»
И Ребе привел замечательный пример: «Представьте, что горит город. Все дома — под угрозой уничтожения. Что надлежит делать в первую очередь?.. Потушить пожар в собственном доме и лишь потом — помогать другим».
Ребе выдержал паузу. «Ваша община пылает! — чуть повысив голос произнес он. — Ассимиляция, смешанные браки, наркотики, отсутствие серьезных еврейских школ… У вас, как у раввина, столько работы! Тушите пожар в собственном доме».
Второй вопрос касался нашей предполагаемой репатриации. Почти двадцать лет мы прожили в Претории. У нас уже подрастали дети. Нам, как воздуха, не хватало настоящего еврейского окружения и, соответственно, общения. Вот мы и подумали, что с переездом в Эрец-Исроэль эта проблема решится.
Мы ожидали прямого ответа или указания — что-то вроде «да, обязательно поезжайте». Мы даже были подсознательно готовы к ответу «ни в коем случае, даже не думайте». Но Ребе проявил удивительную чуткость и деликатность. «На протяжении этих двух десятков лет у вас с властями сложились вполне дружелюбные отношения, — сказал Ребе. — С вашими связями вы сможете столько сделать во благо вашей общины!..» — и Ребе чуть ли не по пунктам изложил план наших будущих действий.
Уже давно истекли отпущенные нам пять минут, и даже секретарь несколько раз приоткрывал дверь, чтобы напомнить нам о регламенте встречи. Ребе же продолжал беседовать с нами, обсуждая трудности еврейской жизни в Претории с таким знанием дела, словно он лично только что оттуда приехал. Неожиданно Ребе обратился ко мне: «Не мне вам рассказывать, что такое — жертвовать многим ради еврейства. Когда ваших детей приглашают на день рождения их сверстники, а они, придя к ним, не могут участвовать в застолье. Когда вашего сына друзья зовут играть в футбол, а он должен идти в йешиву. Вот это и значит — жертвовать многим ради еврейства».
Ребе не убеждал нас, не агитировал, не увещевал. «Капитан покидает корабль последним, — произнес Ребе и улыбнулся: — Говорю со знанием дела. Я ведь когда-то работал на морской флот», — после чего посерьезнел и добавил: «Уехав в Священную Землю, вы, конечно же, спасете самих себя. Но бросите тех, кто остался, на произвол судьбы. Если же вы останетесь и возьмете на себя заботу о других евреях, то Всевышний позаботиться и о вас, и о ваших детях».
«Вы сейчас имеете дело с армией, — сказал Ребе, намекая на нынешнюю должность моего мужа — позицию армейского раввина при военном штабе Претории, — и знаете о том, что у солдат должен быть командир, без которого нет порядка и дисциплины».
Я видела, насколько тронут был мой муж словами Ребе. «В армии, — заговорил он, — есть генералы и есть рядовые. Вторые должны безоговорочно подчинятся первым». Голос моего мужа дрогнул: «Ребе — мой генерал. Я всецело подчиняюсь Ребе и сделаю все, что Ребе прикажет».
Реакция Ребе была мгновенной: «Нет, нет. О приказах и речи быть не может! Я не хочу, чтобы вы отбывали повинность. Я хочу, чтобы вы выполняли свою работу осознанно».
Пятиминутный визит, превратившийся в сорокаминутную беседу, подошел к концу. Ребе пожелал нам успехов, благословил нас. Мы поднялись, чтобы уходить. Уже в дверях Ребе остановил нас: «Пожалуйста, прошу вас, не забывайте — ни в коем случае как повинность. Только осознанно, — и добавил: — И обязательно — с любовью…»
