Ранняя зима укрыла леса и равнины Польши обильным снегом, сильные метели занесли дороги, однако, никто из приглашенных не отказался от поездки на княжеский праздник. В каретах и возках, а порой и верхом, проклиная бездорожье, гости стягивались к сиявшему огнями замку князя Богуслава Водзолевского — именитого польского магната.
Причиной торжества были именины единственного княжеского сына Ежи, но знали и другую: несчастный Ежи, болевший около года и обреченный по мнению врачей на неизбежную смерть, внезапно выздоровел. Стало быть, праздник становился двойным, великим, и пренебречь приглашением князя Водзолевского по такой пустячной причине, как занесенные снегом дороги, никто не решился. Приехали все.
Одним из первых прибыл давний приятель хозяина дома, князь Казимеж Гамецкий, моложавый и бравый, несмотря на преклонные годы. Он приложился пышными усами к руке княгини, припал к плечу сиявшего радостью князя Богуслава, а затем заключил в объятия высокого, несколько бледного сына Водзолевских: «Знать помогли тебе, Ежи, родительские молитвы!» Приняв от слуги довольно внушительный кубок, Гамецкий единым махом его опрокинул, провозгласив «здоровье живущих в счастливом доме!».
В богато убранном и залитом светом зале играла негромкая музыка, гости чествовали княжескую чету и произносили витиеватые тосты в честь столь радостного события в жизни именинника. Выслушав многие речи, князь Водзолевский знаком остановил оркестр и обернулся к Гамецкому:
— Пан Казимеж упомянул здесь родительские молитвы... Нет, не нашими заслугами пришло чудесное исцеление Ежи. Наши молитвы, возносимые денно и нощно, не помогли... Князь улыбнулся, встретив ясный взгляд жены, и с любовью посмотрел на сына. И врачи оказались бессильны. Сколько их побывало у постели нашего Ежи — лучшие в Речи Посполитой, и все твердили: «Вам не лекарь, а ксендз, мол, нужен!» да и я, немало на своем веку повидав, не питал уже никакой надежды. Что тут можно поделать, если не дыханье у сына, а какой-то предсмертный хрип?!..
Видя наше отчаяние, обратился ко мне лесничий. Живет, говорит, здесь неподалеку еврейский цадик, что по-еврейски — святой человек. Многим, говорят, помог чудотворной молитвой, и не только своим, но и нашим?.. Что оставалось делать? Вспомнил я поговорку: утопающий хватается за змею, помолился перед образами, испрашивая прощения за невольный грех, и отправился в Кутнич к цадику на поклон...
Зашел в молельный дом, объяснил причину, и предстал передо мной еврей с лицом суровым — величественный, как патриарх, как воплощенная святость. Объяснить не могу, но все мои сомнения мгновенно исчезли. Не стыжусь признаться — слезы сами собой на глаза навернулись, помолись, говорю, святой человек о спасении единственного наследника?
Расспросил меня цадик и вышел, а вернулся с просветленным лицом. «Успокой свое сердце, — сказал он по-польски, — возвращайся домой бестрепетно, сын твой будет здоров!» И поверил я ему и не поверил, а как домой возвращался — не помню. Бросился к постели Ежи — вроде дышит спокойно. А наутро глаза открыл и пошел с той поры на поправку.
Князь Богуслав сделал паузу и обвел твердым взглядом собравшихся.
— Прошу вас, паны ясновельможные, из уважения к хозяину дома, крикнуть трижды «виват» в честь спасителя нашего сына — святого еврейского цадика!
Смущенные гости нестройно прокричали «виват», которым в Польше чествуют лишь короля да победителей, вернувшихся с успешной войны; кто-то спросил:
— А далеко он живет, волшебник?
— В двух часах езды от нашего замка, — ответил князь, строго разглядывая гостя, явно собиравшегося отпустить какую-то шутку. Веселый пан, потупив глаза, промолчал.
Повинуясь знаку, громко заиграла музыка, как бы смывая нечто серьезное, возникшее от страстной исповеди князя Водзолевского. Стараясь забыть о странном еврее и неуместном «виват» первые пары танцующих пустились в задорный польский пляс, и вскоре веселье охватило и увлекло всех гостей. Только Казимеж Гамецкий остался задумчив и, пренебрегая танцами, до которых был великий охотник, прихлебывая из кубка, о чем-то усиленно размышлял.
После полуночи, когда, наконец, отпустили усталых музыкантов, и дамы покинули зал, мужчины уселись кружком у камина. За стенами замка завывал ночной волчий ветер, в камине уютно потрескивали смолистые поленья, на углях подогревалось медовое вино с заморскими пряностями и слуги обносили присутствовавших полными кубками. Князь Казимеж, отказавшись от пунша, подливал себе из замшелой от старости бутыли. Обнаружив, что вино кончилось, он швырнул бутыль на каменный пол. Стеклянные осколки тут же засверкали огненными искрами, словно выпрыгнувшими из пламени.
— Прости, князь,- сказал Гамецкий хрипло, — не сдержался. Ненавижу пустую посуду... и не верю я, сударь мой, твоей истории. Не может быть, чтобы еврейская молитва оказалась крепче нашей! Я твои чувства, князь, уважаю, но, пойми, здесь просто совпадение. А может и обман. Что стоило этому цадику тебя утешить?! Ничего! Сбудется по его словам — почет ему и награда, а не сбудется — урона нет и вины его нет, поскольку жизнью нашей и смертью распоряжаются не еврейские цадики, а один лишь Всевышний. Точно говорю вашим милостям, тут был явный обман!
— Уважая всякое мнение, — ответил князь Водзолевский, заметно сердясь, — вынужден, однако, Казимеж, с тобой не согласиться, потому что во всем доверяю своим глазам.
— Я и не хочу пустого спора, — запальчиво возразил Гамецкий, — а докажу свою правоту. Поеду к этому цадику и попрошу молиться об исцелении... — он на секунду задумался, — младшего сына. Отменного, кстати сказать, здоровья парень — никогда ничем не болел! Завтра же поутру, — закричал Гамецкий, все более распаляясь, — отправлюсь в этот чертов Кутнич, чтобы к вечеру, возвратившись, избавить тебя, князь Богуслав, от страшного заблуждения, будто молитва еврея что-то значит в небесных чертогах!.. Спокойной ночи, ясновельможные паны, хочу подняться спозаранку...
Казимеж Гамецкий склонился в общем поклоне и вышел, оставив мужчин, в том числе и князя Водзолевского, в некотором смущении...
Поднявшись, как и было обещано, чуть свет, Гамецкий без промедления вскочил в седло. Два часа пути при нынешнем бездорожье могли растянуться и в три и в четыре, а князю хотелось вернуться к вечеру, в непоздний час, и предстать перед обществом победителем. С легким сердцем, веселясь задуманной проделкой, он с трудом пробивался сквозь поднявшиеся сугробы, и пускался вскачь, как только дорога становилась чистой. Мысли о верном торжестве были исполнены тайного злорадства, а предвкушение картины княжеского конфуза представлялось местью за общее унижение гордого дворянства, которое заставили трижды крикнуть «виват» в честь какого-то мазурика.
Хмурое небо, покрытое снеговыми тучами, в любую минуту угрожало завьюжить, но вопреки ожиданию метель так и не собралась, лишь день походил на сумерки. Добрался князь до Кутнича вполне удачно, затратив на дорогу не более трех часов, следовательно, мог не беспокоиться о возвращении. Презрительно окинув взглядом бедное местечко, Гамецкий остановил прохожего, к счастью, оказавшегося поляком, и спросил показать еврейскую молельню. Склонившись до земли, поляк указал на дом, укрывшийся под толстым слоем снега, и бросил исподтишка недоуменный взгляд на высокородного пана.
Спешившись во дворе синагоги, Гамецкий подкрутил размокшие усы и поднялся по ступенькам. Глубоко вздохнул, одел на лицо маску скорби и постучался. Открывший дверь еврей, ничуть не сходный по описанию с цадиком, взглянул, как и поляк, с немалым изумлением, а выслушав — безмолвно проводил угрюмого князя.
Ждать пришлось недолго. В комнату вошел величавый старик, с внушающей почтение внешностью. Что-то екнуло в сердце пана Казимежа — стыд ли, страх какой-то, однако, он не стал отступать от задуманного. С дрожью в голосе, как показалось, вполне естественной, рассказал о болезни младшего сына и попросил отвести беду молитвой. Старик посмотрел участливо, на чистом польском языке спросил имя больного, а также имя матери; о том, кто его собеседник — не поинтересовался. Показал, где присесть и удалился.
Не желая сидеть, Гамецкий широким, упругим шагом принялся расхаживать по комнате, прислушиваясь к далеким звукам непонятной напевной молитвы. Начал было обдумывать смешной рассказ, который вскоре преподнесет внимательным слушателям, но показалось это пустым, как и вся его затея. Невольно потекли другие мысли — об оставшихся дома сыновьях и особой его гордости — младшем: несравненном стрелке, которому поистине нет равных на охоте... Увлеченный воспоминаниями, он не услышал появления цадика.
«Сударь!» — сказал раввин негромко. На лице его было сострадание и с горькой безутешностью падали слова: «Крепитесь, сударь, я принес вам скорбную весть. Моя молитва опоздала!»
Вздрогнувший от неожиданности князь не сразу осознал услышанное, а когда постиг ужасный смысл произнесенных слов, как безумный рванулся к раввину... Остановился, круто повернул и, не разбирая пути, выбежал на крыльцо. Звериным прыжком, удивительным в его возрасте, взлетел в седло и, яростно погоняя коня, помчался прочь из Кутнича. Страх и отчаяние разрывали сердце Гамецкого: то клялся он убить еврея за обман, отчетливо понимая, что никакого обмана не было и прав был князь Водзолевский; то возвращался к сомнениям: два дня назад сын был крепок, словно молодой дубок. Он одновременно верил и не верил, и проклинал себя за легкомыслие, за глупую игру с таинственной силой, способной послать выздоровление и счастье, а у другого, безумного в своем неверии, это счастье отнять. «Никогда, никогда!» — повторял он бессмысленно, заклиная беду обойти сторонои...
У ворот замка князя Водзолевского он еще издалека разглядел понурую и скорбную фигуру старшего своего егеря. Перехватывая горло болью, пришла внезапная догадка: сын погиб на охоте...
