В России прошлого века два русских слова вызывали одинаковый ужас у евреев: погром и кантонист. Что такое погром, объяснять не нужно, а кантонист - ушло из разговорного языка, и страшный его смысл поразительно обелен в советских энциклопедиях, где говорится о суровой солдатчине с детства - ни слова! - о насильно отнятых у родителей еврейских мальчиках 8-10 лет, насильно в дальнейшем крещенных и обреченных на 2О-летнюю службу в армии.
Рассказ об одном таком случае, хотя и ведется от первого лица, основан на строгом историческом факте. Он был записан в конце прошлого века в местечке, где доживали свой век старики-кантонисты. Каждый год в синагоге, которую из-за множества кантонистов прозвали "солдатской", на Симхат-Тора повторялось одно и то же. Во время Акафот, в самый разгар веселья, на середину выходил почтенный старик и, танцуя со свитком Торы в руках, внезапно срывал с себя рубаху. И окружающие в ужасе вздрагивали при виде глубоких шрамов на его теле. А он, как ни в чем не бывало, танцевал и пел: "Тора, Тора, я люблю тебя, Тора!"
После окончания Акафот молодежь окружала старого солдата и, затаив дыхание, слушала его историю, хотя многие уже знали ее наизусть:
- Мне было восемь лет, когда в наш городок приехали какие-то незнакомцы. Немедленно распространился слух, что прибыли "похитители" детей. Мой отец, равнин Шломо, умер за неделю до этого. Убитая горем мать спрятала меня в погребе, но я ничего не понимал в то время, и, когда наверху раздались незнакомые голоса, крик и шум падения тела, не выдержал, подскочил к двери погреба и закричал: "Мамочка, что случилось?! Выпусти меня отсюда!"
Дверь мгновенно отворилась, и грубые руки крепко схватили меня.
- Вот где ты спрятался...
Моя мама лежала на полу без сознания.
- Вы убили маму! - закричал я, вырываясь.
- Ничего с ней не случится, - зло прикрикнули на меня. - Веди себя спокойно или будет хуже, чем маме, - и они унесли меня из дома.
В тот день было похищено 20 мальчиков. Привязанных веревкой друг к другу, окруженных стражей, нас, как скот, угоняли из города. Наших родителей даже не подпустили проститься, и только издалека рыдающая мать прокричала: "Сынок, не забудь свою Бар-Мицву!" - и перебросила маленький пакетик. В нем оказались тфилин и молитвенник, но до моей Бар-Мицвы было еще так далеко...
Потом три года подряд нас "тренировали" в военных казармах. Это не было обучением, нас ничему не учили, из нас выбивали "еврейский дух". Страшно вспомнить, что с нами делали, когда мы отказывались есть с непокрытой головой или целовать крест, но мы всегда отказывались.
Мне доставалось тяжелее других: я был сыном раввина, товарищи обращались ко мне за поддержкой и советом, невольно я стал вожаком нашей группы, и это было подмечено унтер-офицером. Злой "воспитатель" немедленно решил, что, сломив меня, он покажет пример остальным и обрушил на меня всю свою жестокость... Эти шрамы - на груди, на плечах и спине - память о том, как меня готовили к обряду крещения, и память о моей детской стойкости. Я понимал: прояви я малейшую слабость, и дух моих товарищей пошатнется даже без издевательств и побоев.
Однажды, избитого в очередной раз до полусмерти, меня привели к унтер-офицеру, у которого сидел священник. Он был вежлив и, уговаривая креститься, обещал золотые горы: и карьеру по окончании школы, и учебу в высшей военной академии, и возможный в дальнейшем чин генерала русской армии. А унтер-офицер в свою очередь за отказ грозил забить насмерть, и я знал, что это не пустая угроза.
Я был измучен до последней степени, невыносимо болело разбитое до крови тело; умирая от жажды, я попросил глоток воды.
Зло усмехаясь, унтер-офицер наполнил стакан, но, когда я протянул руку, ударил меня.
- Не торопись, мой мальчик, мы ждем ответа.
- Дайте мне попить, - сказал я в отчаянии, - и дайте время подумать... Ну, хотя бы три дня.
Унтер-офицер и священник переглянулись и разрешили мне выпить воду...
Следующие три дня были худшими в моеи жизни. Я сходил с ума от боли и дум: "нет" - означало ежедневные истязания даже смерть, "да" - было горше смерти...
В последнюю ночь мне приснился странный и памятный сон... Я плавал и нырял в быстрой речке возле нашего городка. Внезапно ноги свело судорогой и я начал тонуть. В отчаянии я ухватился за плывшую рядом солому, как вдруг она превратилась в прочную золотую цепь, дальним концом прикрепленную к дереву на берегу. Всмотревшись, я увидел, что золотые кольца у берега были самыми крупными и мощными, и смог разглядеть выбитое на них: Авраам... Ицхак... Яаков... ближе следовали имена, хорошо знакомые мне из Торы. Я взглянул на кольцо, за которое держался, прочел на нем свое имя, а на соседнем - имя отца.
Меня охватило чувство радости и безопасности, я понял, что спасен. Но их сменил ужас, когда я увидел, что мое кольцо надламывается. Еще секунда, оно распадется на части и я утону.
Не надо! - закричал я в страхе... и проснулся.
Лицо мое заливали слезы, мне был понятен ясный смысл приснившегося и остаток ночи я провел без сна. Наутро меня привели в зал военного собрания, забитый людьми до отказа. На возвышении сидели офицеры, среди них священник и унтер-офицер, а в зале - мои товарищи и множество мальчиков-кантонистов из других казарм.
Священник торжественно спросил, готов ли я отречься от прежней веры и стать христианином. Я оглянулся - посмотрел в испуганные, выжидающие глаза друзей, потом перевел взгляд на стены, украшенные военным оружием, саблями и кортиками... Священник нетерпеливо повторил вопрос. Тогда, не говоря ни слова, я подошел к стене, снял с нее легкий солдатский топорик, вернулся к столу на возвышении и положил на него три пальца левой руки. Даже в эту минуту я не забыл подумать, что тфилин надевают на средний палец... И прежде чем кто-либо сообразил, что я намерен сделать, я изо всех сил ударил топориком по пальцам.
- Вот вам, - крикнул я им в лицо, подняв окровавленную руку, - мой ответ, - и потерял сознание...
История самоотверженного мальчика получила широкую огласку, и вскоре царь Николай Первый отменил декрет обязательного крещения еврейских детей-кантонистов.
